Парадоксы творчества Толкина в контексте его взглядов

Продолжаем серию публикаций о Джоне Рональде Толкине и его книгах.

Но я от всего сердца недолюбливаю аллегорию во всех её проявлениях, и всегда недолюбливал — с тех пор как стал достаточно взрослым и осторожным, чтобы обнаруживать её присутствие.

Я больше предпочитаю историю, истинную или вымышленную, с разнообразием её применимости к мыслям и опыту читателя.

Я думаю, многие путают «применимость» с аллегорией; однако первая основывается на свободе читателя, а вторая — на преднамеренном господстве автора.

Дж. Р. Р. Толкин, Письмо 186.

Ситуация, когда мировоззрение автора плохо стыкуется с тем, что он описал в своих произведениях, не так уж редка. Однако случай Джона Рональда Руэла Толкина — создателя вымышленного мира Средиземья — всё же особый, поскольку этот мир создан талантливым писателем, очень тщательно прорабатывавшим (и перерабатывавшим на протяжении десятилетий работы) свои тексты. Как известно, в течение своей жизни Толкин отличался достаточно определённой идеологической позицией, которая может быть охарактеризована как крайне правый консерватизм: он скептически относился к техническому прогрессу, предпочитал демократической системе иерархическую и при этом был враждебно настроен к государственническим тенденциям современности (как слева, так и справа). Также он являлся противником феминизма. И — самое главное — он являлся верующим христианином, что оказало очень сильное влияние на его творчество. В данной статье я намерен последовательно разобрать, как определённые элементы вымышленного мира, придуманного Толкином, вступают в противоречия с его собственными взглядами.

Толкин и «Машина»

Чаще всего, когда говорят о причинах неприязни Толкина к техническому прогрессу, вспоминают об ужасах мировых войн (причём в Первой мировой войне Толкин участвовал лично, воюя в составе британской армии на Западном фронте), которые принесли развитие техники, или о том, что достижения технического прогресса активно использовались в разрушительных целях (как либерально-демократическими, так и диктаторскими режимами XX века), или о разрушительном эффекте индустриализации для окружающей среды. Разумеется, это не могло не повлиять на отношение Толкина к «Машине». Он писал своему сыну Кристоферу, служившему во время Второй мировой войны в великобританских военно-воздушных силах:

«А к этому врождённому бессилию тварного существа добавляется ещё и Падение, в силу которого наши изобретения не только не исполняют наших желаний, но обращаются к новому, кошмарному злу. Так мы неизбежно приходим от Дедала и Икара к Тяжёлому Бомбардировщику. Это ли не прогресс, разве не обогатились мы новой мудростью?» (Письмо 75).

Ему же он писал, рассуждая о событиях Второй мировой войны:

«Вздорные, тщеславные греки умудрились выстоять против Ксеркса; однако гнусные инженеры и химики вложили такую силу в Ксерксовы руки и во все государства-муравейники, что у людей порядочных, похоже, никаких шансов не осталось» (Письмо 52)

В 1956 году в черновике своего письма к Джоанне де Бортадано он рассуждал о необходимости поставить под контроль издержки прогресса:

«Когда вы утверждаете, что А[томная] Э[нергия] «есть и будет», я вспоминаю слова Честертона: всякий раз, как он это слышит, он знает: то, о чём идет речь, вскорости заменят и сочтут убогим и старомодным. Так называемая «атомная» энергия будет посерьёзнее всего, что имел в виду Честертон (я слышал, как то же самое говорилось о трамваях, газовом освещении, паровозах). Но со всей очевидностью ясно: понадобится определённое «отречение» в её использовании, сознательный отказ делать кое-что из того, что с нею делать возможно, в противном случае не останется ничего!» (Письмо 186).

Но подлинные причины неприязни Толкина к «Машине» были глубже. В конце концов, он сам вынужденно признавал, что помимо вреда, она может приносить человеку и пользу. Так, в вышеупомянутом письме Кристоферу он признаёт: «Ну вот, я умудрился втиснуть в это тонюсенькое авиаписьмо более 2000 слов; так что я готов простить мордорским аппаратам часть их грехов, если они доставят его тебе поскорее» (Письмо 75), да и в письме к Джоанне де Бортадано он рассуждает скорее о необходимости контролировать прогресс (с чем может согласиться и осторожный прогрессист), чем отменить или затормозить его. Однако, на мой взгляд, неприязнь Толкина в «Машине» коренилась не столько в конкретных её дефектах, сколько в его религиозности.

В письме к Мильтону Уолдману он формулировал ключевой мотив своего творчества, посвящённого Средиземью: «Как бы то ни было, во всей этой писанине речь идёт главным образом о Падении, Смертности и Машине. О Падении — неизбежно, и мотив этот возникает в нескольких формах. О Смертности, тем более что она оказывает влияние на искусство и тягу к творчеству (или скорее к вторичному творчеству), у которой вроде бы нет никакой биологической функции и которая не имеет отношения к удовлетворению простых, обыкновенных биологических потребностей, с каковыми, в нашем мире, она обычно враждует. Это стремление одновременно сочетается со страстной любовью к первичному, настоящему миру, и оттого исполнено ощущения смертности — и в то же время миром этим не насыщается. В нём заключены самые разные возможности для «Падения». Оно может стать собственническим, цепляясь за вещи, созданные «как свои собственные»; творец вторичной реальности желает быть Богом и Повелителем своего личного произведения. Он упрямо бунтует против законов Создателя — особенно же против смертности. И то и другое (поодиночке или вместе) непременно ведёт к жажде Власти, и того, чтобы воля срабатывала быстрее и эффективнее, — и отсюда к Машине (или Магии). Под последним я разумею любое использование внешних систем или приспособлений (приборов) вместо того, чтобы развивать врождённые, внутренние таланты и силы — или даже просто использование этих талантов во имя искажённого побуждения подчинять: перепахивать реальный мир или принуждать чужую волю» (Письмо 131).

Толкин скептически относился не столько даже к конкретным техническим приспособлениям (хотя этот фактор тоже играл роль), сколько к лежащей в основе концепции прогресса идее о том, что человек может направленно изменять окружающий мир в лучшую сторону, посягая тем самым на власть Бога (хотя нельзя не заметить, что примитивные средства преобразования мира доступны даже животным — достаточно вспомнить строящих плотины бобров): «Врага в последовательных его обличиях всегда «естественным образом» занимает абсолютная Власть, он — Владыка магии и машин; но проблема, — что это страшное зло может родиться и рождается от вроде бы доброго корня, из желания облагодетельствовать мир и других — быстро и в соответствии с собственными планами благодетеля, — становится повторяющимся мотивом» (Письмо 131). Вот, например, он рассуждает о мотивации эльфов-кузнецов Эрегиона во главе с Келебримбором, создавших с помощью Саурона Кольца Власти:

«Однако многие эльфы прислушались к Саурону. В те стародавние дни он ещё обладал прекрасным обличием, и его побуждения вроде бы отчасти совпадали с целями эльфов: исцелить разорённые земли. Саурон отыскал слабое место эльфов, предположив, что, помогая друг другу, они сумеют сделать западное Средиземье столь же прекрасным, как Валинор. На самом-то деле то был завуалированный выпад против богов; подстрекательство попытаться создать отдельный, независимый рай. Гильгалад все эти предложения отверг, как и Эльронд. Но в Эрегионе закипела великая работа — и эльфы оказались на волосок от того, чтобы взяться за «магию» и машины. При помощи Сауроновых познаний они сделали Кольца Власти («власть» (power) во всех этих преданиях — слово зловещее и недоброе, за исключением тех случаев, когда оно применяется по отношению к богам [под «богами» имеются в виду Валар — «ангелы-хранители» Арды, поставленные Эру Илуватаром, Богом]).» (Письмо 131).

Неприязнь Толкина к «Машине», как средству преобразования мира, подстегивало то, что в «Машине» он видел бунт человека против собственной смертности (см. будоражащую умы многих людей идею достижения бессмертия с помощью высоких технологий) как закона, установленного, с христианской точки зрения, Богом, для падшего мира (не случайно в вымышленном мире Толкина смерть рассматривается как дар Бога людям). И это относится, с точки зрения Толкина, отнюдь не только к людям-нуменорцам, искавшим рецепт вечной жизни[1] (что позволило Саурону позднее обмануть их, посулив им бессмертие от имени Мелькора-Моргота, то есть дьявола[2]), но и к эльфам, которых читатели обычно считают бессмертными. Они — по крайней мере, за пределами Валинора как обособленного «царства блаженных» ― страдают от «истаивания»: «С течением веков их души начинают преобладать, и «сжигают» их тела ― конец этого (теперь достигнутый), как говорят, таков, что тело становится таким, как если бы оно было не более чем памятью души ― хотя оно и не переменяется никогда так, как одеяние» («Законы и Обычаи Эльдар»).

О конечной смертности эльфов рассуждает и Финрод Фелагунд, эльфийский король Нарготронда, в беседе с человеческой женщиной Андрет: «Видите ли, никто из нас не знает будущего Арды (хотя, быть может, валар оно и ведомо). Мы не знаем, долго ли она простоит. Но ей не стоять вечно. Она сотворена Эру, но Его Самого в ней нет. А бесконечен лишь Единый. И потому и Арда, и самая Эа конечны. Мы, квэнди, появились на свет лишь несколько веков назад, и конец ещё не близок. Быть может, и людям в молодости смерть кажется бесконечно далёкой? Только мы уже прожили много лет, и о многом успели передумать. Но конец придёт. Это знают все. И тогда мы умрём и, похоже, исчезнем навеки, ибо мы, эльфы, принадлежим Арде и в хроа [теле] , и в феа [душе]. А что потом? Как Вы сказали? «Уйдём ― и не вернёмся; то будет конец всему, невозвратная потеря». Наш охотник не спешит, но идёт по следу, не отставая. Что будет вслед за днём, когда он настигнет и протрубит «Рази!» ― об этом мы не знаем ничего. И о надежде нам никто никогда не говорил» («Атрабет Финрод ах Андрет»).

Именно поэтому, надо думать, эльфы Средиземья в позднейшие эпохи «стали одержимы «угасанием» — именно в этом ключе они воспринимали временны́е изменения (закон мира под солнцем). Они сделались печальны, искусство их (скажем так) обращено в прошлое, а все их старания сводились к своего рода бальзамированию — даже при том, что они сохранили древнее стремление своего народа к украшению земли и исцелению её ран» (Письмо 131). Под «временными изменениями» тут подразумевается всё та же смертность (в формате «истаивания») — и к сотрудничеству с Сауроном (пусть они и не знали, кто явился к ним под личиной «посланца Валар Аннатара») эльфов Эрегиона приводит всё то же недовольство собственным угасанием, что и людей Нуменора. Задачей Колец Власти было предотвратить или хотя бы отсрочить «истаивание» эльфов.

Итак, стремление изменить мир и избежать смертности для Толкина — грех или, во всяком случае, источник греха. Парадокс в том, однако, что среди героев Толкина многие движимы этим мотивом ― причём этот мотив может иметь не только отрицательные, но и благие или неоднозначные последствия. Во-первых, это Феанор, величайший из нолдор: «Ибо Феанор, в расцвете своей силы, увлёкся новой мыслью, или, может быть, тень предчувствия того, что должно было вскорости свершиться, коснулась его: задумался он, как сохранить нетленным свет Дерев, славу Благословенного Королевства. И начал он долгий, тайный труд, и призвал на помощь все свои знания и могущество, и своё непревзойдённое искусство; и в итоге итогов сотворил он Сильмарили <...> А внутренний огонь Сильмарилей Феанор создал из смешанного света Дерев Валинора, и свет тот жив в них и поныне, хотя Дерева давно увяли, и сияние их погасло» («Сильмариллион»).

Сильмарилы приносят благоденствие тем краям, где находятся, превращая их в подобие Валинора: «Берен же возвратился на Тол Гален, унося с собою Наугламир [ожерелье гномов, в которое был вправлен Сильмарил]. Не утихло горе Лутиэн, когда узнала она о гибели правителя Ногрода и многих его подданных; но говорится в легендах и песнях, будто Лутиэн, надев Ожерелье с вправленным в него бессмертным камнем, явилась воплощением несравненной красоты и величия, подобных коим не знал мир за пределами королевства Валинора; и на краткий срок Земля Умерших, что Живы уподобилась земле Валар, и край этот стал сосредоточием невиданного доселе великолепия, изобилия и света» («Сильмариллион»). «Но Эльвинг и народ Сириона отказались уступить Сильмариль, который отвоевал Берен и носила Лутиэн, ради которого жестоко убит был прекрасный Диор — отказались, тем более что правитель их Эарендиль всё ещё плавал по морям. Мнилось тамошним жителям, будто в Сильмариле заключена исцеляющая, благодатная сила, что снизошла на дома их и корабли» («Сильмариллион»).

Да, позднее Феанор, по мысли Толкина, «пал», восстав против Валар (и совершил много действительно дурных поступков — таких как убийство тэлери, родичей нолдор, в гавани Альквалондэ, и сожжения кораблей тэлери в Лосгаре, когда он бросил в Арамане приверженцев своего брата, Финголфина). Созданные им Сильмарилы, за обладание которыми боролись всю Первую Эпоху, также становятся причиной множества трагедий — включая братоубийственные войны одних эльфов против других (разорение сыновьями Феанора Дориата и Гаваней Сириона). Но, с другой стороны, именно созданные Феанором Сильмарилы, согласно Толкину, должны сыграть ключевую роль в исцелении мира и возрождении эльфов после конца времён, о чём сказано в т.н. «Втором Пророчестве Мандоса» из черновых текстов: «Тогда Фэанор возьмёт Три Самоцвета и разобьёт Камни и с помощью их огня Йаванна Кементари вновь зажжёт Два Древа, и тогда воссияет великий свет. И падут Горы Валинора, так что Свет распространится по всему миру. В том свете Боги вновь станут юными, а эльфы пробудятся, и восстанут все их мёртвые, и замысел Илуватара касательно эльфов будет завершён». То есть, в конечном итоге, усилия Феанора оказываются необходимы для спасения мира.

Примечательна характеристика, которая дана Толкином Феанору в «Сильмариллионе»: «Оплакивали они гибель Дерев, но не менее горько скорбели о том, что Феанор обратился ко злу: то было одно из самых гнусных деяний Мелькора. Ибо непревзойдённое могущество дано было Феанору, как телесное, так и духовное; среди Детей Илуватара всех превосходил он доблестью и красотою, мудростью и стойкостью, мастерством, силой и проницательностью равно; неукротимое пламя пылало в его сердце. Дивные творения во славу Арды, что создал бы он, сложись все иначе, под силу было измыслить разве что одному Манвэ» («Сильмариллион»).

Замыслы Келебримбора (внука Феанора), создававшего Кольца Власти вместе с Сауроном, в основе своей были альтруистическими. Вот на какой «крючок» его в своё время поймал Саурон: «Увы, воистину слабы великие! Славный король Гильгалад, и во всяком знании искушён правитель Эльронд, однако не склонны они помочь мне в трудах моих! Может ли быть, что не желают они, чтобы и на другие земли, помимо их собственных, снизошло благоденствие? Но должно ли Средиземью вечно пребывать в запустении и непроглядной тьме, если эльфам под силу превратить его в край не менее прекрасный, чем Эрессеа или даже Валинор? Раз не возвратились вы туда до сих пор, хотя и могли, мнится мне, что любите вы Средиземье так же, как и я. Разве не долг наш в таком случае объединить усилия, трудясь на благо сей земли, дабы все эльфийские племена, что скитаются здесь в невежестве, сумели подняться до высот того могущества и мудрости, коими обладают обитающие за Морем? » («Сильмариллион»).

Дополнительно мотивы Келебримбора раскрыты в «Истории Галадриэль и Келеборна» (в этой версии Келебримбор является мастером из Гондолина):

« — Так чего же ты хочешь? — спросил Келебримбор.
 — Я хочу, чтобы деревья и травы, не знающие смерти, росли здесь, в моей стране, — ответила она [Галадриэль]. — Что стало с искусством эльдар?
 — Где ныне Камень Эарендиля? — вздохнул Келебримбор. — И Энердиль, создавший его, тоже ушёл…
 — Они ушли за Море, — сказала Галадриэль, — и с ними — почти всё, что было прекрасного в Средиземье. Но неужели Средиземье должно лишь вянуть и гибнуть?
 — Такова его судьба, мне кажется, — ответил Келебримбор. — Но ты знаешь, что я люблю тебя, хотя ты и предпочла мне Келеборна Лесного, и ради любви к тебе я сделаю, что смогу, если моему искусству по силам облегчить твою печаль.

Но он не сказал Галадриэли, что сам некогда жил в Гондолине и был другом Энердиля, хотя его друг во многом превосходил его. Но если бы не Энердиль, Келебримбор добился бы большей славы. Поэтому, поразмыслив, он взялся за долгую и тонкую работу, и в конце концов создал для Галадриэли величайшее из своих творений (не считая Трёх Колец). И говорят, что зелёный самоцвет, созданный Келебримбором, был прозрачнее и нежнее, чем камень Энердиля, но в свете его было меньше силы. Ибо Энердиль создал свой камень, когда Солнце было ещё юным, а когда Келебримбор взялся за свой труд, прошло уже много лет, и не найти было в Средиземье света столь ясного, как прежде, ибо, хотя Моргот был низвержен в Пустоту и не мог вернуться, его отдалённая тень лежала на мире. И всё же Элессар Келебримбора источал дивное сияние; и Келебримбор оправил его в большую серебряную брошь в виде орла с распростёртыми крыльями. И благодаря тому, что Галадриэль владела Элессаром, всё вокруг становилось прекрасным, пока в Лес не явилась Тень» («Неоконченные сказания Нуменора и Средиземья»).

Здесь мы видим тот же мотив — стремление одолеть смертность как «судьбу» и изменить мир в соответствии со своим представлением о прекрасном. В парадигме Толкина это стремление сомнительно, если не вовсе греховно — но, с другой стороны, если бы не создание Келебримбором Колец Власти, «угасание мира» и уход эльфов (в финале «Властелина Колец» окрашенные в трагические тона) наступило бы несравненно раньше.

Образ нолдор — народа Феанора и Келебримбора — у Толкина крайне двойственен. Собственно говоря, весь «Сильмариллион» вырос из «Истории номов», то есть нолдор, и даже такой герой, как Берен, возлюбленный прекрасной Лютиэн, в ранней версии являлся «номом», то есть нолдо, и лишь позднее, в ходе проработки мира, стал человеком. С одной стороны, «Основной корпус предания, «Сильмариллион» как таковой, посвящён падению одарённейшего рода эльфов» (Письмо 131) — то есть именно они (а не, к примеру, пассивно-«добродетельные», созерцательные ваньяр, интересующиеся в первую очередь не ремёслами, как нолдор, а музыкой и поэзией[3]) мыслятся как самые талантливые, способные к творчеству из всех эльфов. Нолдор — народ, даровавший человечеству искусства и ремёсла, а также знания об истинном характере мироустройства; этот мотив появляется у Толкина ещё в «Книге Утраченных Сказаний», в «Падении Гондолина»:

«Научился там Туор строить из камня, класть кирпичи и тесать гранит и мрамор; изведал он искусство прядения и ткачества, вышивания и живописи, и обработки металлов. Изысканнейшим мелодиям внимал он; в этом искусстве больше всего смыслили обитатели южной части города, ибо там струилось и звенело больше всего родников и фонтанов. И Туор овладел многими из этих тонкостей и навык вплетать их свои песни на диво и на радость всем, кто слышал. Удивительные истории о Солнце, Луне и Звёздах, об устройстве Земли и о её стихиях, и о глубинах небес, поведали ему; изучил он и тайные письмена эльфов, и все их древние языки и наречия, и услышал об Илуватаре, Предвечном Владыке, что обитает за пределами мира, о великой песни айнур у ног Илуватара в изначальных глубинах времени, откуда произошло творение мира и всё его устройство, и всё, что есть в нём, и весь миропорядок».

С другой стороны, по Толкину, «Отдельный род Высоких эльфов, нолдор или Владеющие знанием, всегда были на стороне, как бы мы сказали, «науки и техники» <…> Это особое «желание» эрегионских эльфов — «аллегория» любви к механизмам и техническим приспособлениям, если угодно, — символизируется также их близкой дружбой с гномами Мории» (Письмо 153). Тут возникает парадокс.

С одной стороны, Толкин всегда всячески настаивал на том, что «Машина» уродлива (эстетика для Толкина и его творчества играла, пожалуй, не меньшую роль, чем этика). В одном из писем к сыну, служившему в британских ВВС, он сравнивал самолёты с чудовищными ездовыми птицами назгулов: “Но истинный злодей — это военный самолёт. И ничто не в силах утишить моего горя от того, что ты, мой самый любимый человек, с ним хоть сколько-то связан. Чувства мои более-менее сопоставимы с теми, что испытал бы Фродо, если бы обнаружил, что какие-то хоббиты учатся летать на назгульских птицах «во имя освобождения Шира»” (Письма 100). В «Утраченном Пути» ― черновике истории Нуменора — он развернул эту мысль: «Теперь наши корабли движутся без помощи ветра, и многие сделаны из металла, что рассекает подводные скалы, и не тонут они ни в штиль, ни в бурю; но они более не прекрасны. Башни наши делаются всё мощнее и растут всё выше; но красоту они оставляют внизу».

С другой стороны, нолдор — эльфийский народ, по мнению самого же Толкина наиболее одарённый творчески — в наибольшей степени приблизился к «Машине». Точно так же и нуменорцы — в полной мере освоившие «Машину» (сперва сами, а затем ― с помощью Саурона) — наиболее творчески одарённый из всех человеческих народов. См. описание гибели Нуменора: «Над Менельтармой вдруг взметнулось пламя, налетел ураган, задрожала земля, покачнулся небесный свод, обрушились горы, и Нуменор погрузился в море: все его дети и жёны, девы и гордые властительницы; все его сады, и дворцы, и башни, гробницы и сокровищницы, драгоценные украшения и роскошные ткани, и дивные творения, написанные кистью и изваянные из камня, и смех его, и радость, и музыка, и мудрость, и великие знания — всё погибло безвозвратно» («Сильмариллион»). Толкиновское утверждение об уродливости машин, его сравнение самолётов с птицами назгулов, контрастирует со стихотворением самого Толкина (из «Властелина Колец») о плавании Эарендиля — морехода, убедившего Валар выступить войной против Моргота на помощь народам Средиземья. В Валиноре эльфы (надо думать — те из нолдор, что остались в Валиноре, не последовав за Феанором) сооружают для него летучий корабль:

Речь идёт о вполне себе современном летательном аппарате, построенном из лёгкого и при этом прочного металла (мифриль) и некого «эльфийского стекла», а также лишённом вёсел и парусов. Что это, если не самолёт ― или даже нечто более высокотехнологическое (космический корабль)? Во время Войны Гнева летучий корабль Эарендиля сыграл ключевую роль в победе над Морготом: «Но вот в ореоле белого пламени явился Эарендиль; и к «Вингилоту» слетелись все грозные птицы небес, а вёл их Торондор; целый день и целую ночь в воздухе продолжалась битва, и исход её оставался неясен. Перед самым рассветом Эарендиль сразил Анкалагона Чёрного, величайшего из драконов крылатого воинства, и сбросил его с небес; и пал он на твердыни Тангородрима, и сокрушил их своею тяжестью» («Сильмариллион»). Эарендиль на своём летучем корабле охраняет пределы мира от возможного возвращения Моргота: «Моргота же Валар выбросили через Дверь Ночи за пределы Стен Мира, в Пустоту Вне Времени, и на стенах тех навеки поставлены были часовые, и Эарендиль несёт стражу на небесных бастионах» («Сильмариллион»). Как и всё, сделанное эльфами, корабль Эарендиля, безусловно, должен быть красив. И вместе с тем — что есть он, как не, в сущности своей, ещё один образец «Машины»?

Об основном наставнике нолдор — Вале Аулэ — в «Сильмариллионе» сказано, что «от него идут предания и знание о Земле и обо всём, что существует на ней; будь то знание тех, что не творят сами, но ищут постичь суть сущего, или знание мастеров-ремесленников: ткача и резчика по дереву, и работника по металлу; также и пахаря, и землепашца» . При этом «Мелькор же воспылал к нему ревностью, ибо Аулэ более других был схож с ним и в помыслах, и в могуществе. Долго шла между ними борьба, в каковой Мелькор или сокрушал, или портил плоды трудов Аулэ, и утомился Аулэ укрощать хаос и восстанавливать разрушения, причинённые Мелькором. Оба они, однако, жаждали дать бытие собственным творениям — новым и неожиданным, что не приходили на ум их собратьям, и обоим отрадно было услышать похвалу своему искусству. Но Аулэ остался верным Эру, и всё, что делал, отдавал на его суд, и не завидовал трудам остальных, но сам охотно делился советом и искал совета других».

Точно так же, как я уже отмечал ранее, и наиболее одарённый народ людей — нуменорцы — достигли наибольших успехов в «Машине». В ранних версиях истории Нуменора даже предполагалось, что и после гибели Нуменора выжившие нуменорцы создавали летательные аппараты: «Древнее очертание мира существует как воздушная поверхность, где могут ходить только боги и эльдар, которые поблекли, когда люди присвоили Солнце. Но многие из Нумэнориэ могли видеть её, хотя некоторые ― с трудом, и пытались сделать корабли, чтобы плавать по ней. Но они только смогли построить корабли, которые плавали по Вильва и нижнему слою воздуха». В «Сильмариллионе» упомянуты кругосветные путешествия, предпринятые дунэдайн, потомками нуменорцев (скорее всего — гондорцами времён расцвета Гондора в эпоху Морских Королей[4], поскольку другое королевство дунэдайн, Арнор, довольно быстро пришло в упадок и распалось):

“Ибо верят дунэдайн, что даже смертные, если снизойдёт на них благословение, могут заглянуть в иные времена, нежели те, к которым принадлежат их тела; и вечно стремятся они вырваться из мрака своей темницы и узреть, чего бы ни стоило, немеркнущий свет, ибо скорбные думы о смерти не оставили людей даже за гладью морей. Потому доблестные мореходы из числа их по-прежнему упрямо бороздили пустынные морские пространства, надеясь отыскать остров Менельтарму, дабы там открылись их взорам образы далёкого прошлого, навсегда ушедшего в небытие. Но острова они не нашли. Те, что плыли в неведомые дали, на пути своём встречали только лишь новые земли, во всём похожие на уже известные, и там тоже властвовала смерть. Те же, что плыли ещё дальше, всего лишь описывали круг и, обойдя Землю, утомлённые, возвращались в итоге к тому самому месту, откуда отправились в путь; и говорили они: «Все дороги ныне замкнулись в кольцо» ”.

Между тем, для осуществления вышеупомянутых кругосветных путешествий требуется уровень развития, по крайней мере, XV―XVI века, в том числе — развития производства за счёт внедрения более передовых технологий, которыми Гондор обладал до начала упадка до «средневекового» состояния, показанного во «Властелине Колец» [5]. Таким образом, стремление к «Машине» закономерно связано с теми качествами, которые ценил и сам Толкин — со стремлением познать мир (из которого закономерно вытекает стремление обойти существующие ограничения), любовью к миру (из которого закономерно вытекает нежелание его покидать) и развитым воображением, рождающим образы нового. Толкин, по сути, сам же признал это, когда отмечал, что эти качества с высокой вероятностью могут привести к «Падению», следствием которого становится именно «Машина».

Интерес Толкина в его произведениях неизменно приковывают творческие, стремящиеся к познанию мира и созданию прекрасного личности (которых особенно много среди нолдор, породнившихся с ними нуменорцев и их потомков) — но именно эти личности даже внутри творчества самого Толкина в наибольшей степени тяготеют к «Машине» и связанным с ней искушениям. Даже селяне-хоббиты из «Властелина Колец» являются (по меркам Средиземья) не таким уж и отсталым народом — они «не понимают и не любят машины, более сложные чем кузнечные меха, водяная мельница или ручной ткацкий станок» («Братство Кольца»), то есть водяные мельницы и ручные станки у них уже были, что позднее проявилось в попытке Лото Саквиль-Бэггинса «индустриализировать» Шир.

Исследователь творчества Толкина Томас Шиппи отмечает: «Обратиться к теме зачарованности артефактом (эта тема присутствует в его работах, начиная со второй главы «Хоббита») Толкин мог по нескольким причинам. Первая, самая очевидная ― в том, что он ощущал эту зачарованность в себе самом. Собственные произведения были для него тем же, чем сильмарилы для Феанора или корабли для Телери, которые говорили: «Это труд наших сердец, которого мы повторить уже не сможем». Характерно, что Феанор получает знания не от Манвэ или Ульмо, а от Аулэ, Вала/ра/ ― кузнеца, который по духу ближе всего к Мелькору, кроме того, Аулэ несёт ответственность за то, что в Средьземелье послали именно обратившегося впоследствии ко злу Сарумана, а не кого-нибудь другого. Аулэ ― покровитель всех мастеров, включая тех, которые «сами ничего не делают, а только ищут помять уже существующее» ― то есть, можно было бы сказать, и филологов в том числе; но он покровительствует также и корни ― «делателям» и /aim — поэтам. Толкин не мог не видеть в Феаноре и Сарумане отчасти и себя самого, постольку, поскольку разделял их стремление ― в котором, возможно, нет ничего беззаконного ― быть творцами Малого Творения. Он сам писал о своих искушениях и был близок к тому, чтобы представить мятеж Нолдор как felix culpa ― «удачный грех»: всё-таки сам Манвэ признал, что дела их будут жить в песнях и «в Эа придёт красота, о какой раньше никто не помышлял»! По мысли Толкина, создание новых историй, поэзия, мастерство несут в себе своё собственное оправдание и суть у них одна. Не зря автор «Перла» называл себя «ювелиром», должен был думать Толкин. Более серьёзная причина в том, что любовь к вещам, особенно вещам искусственным, можно назвать специфическим грехом современной цивилизации, причём в каком-то смысле это грех новый: он не тождествен Скупости или Гордыне, хотя каким-то образом с ними связан. С этой точки зрения «Сильмариллион», несмотря на всю архаику декораций, тоже отчасти применим к описанию современного мира» («Дорога в Средьземелье»).

Толкин и вопросы общественного устройства

Толкин являлся противником демократии (во всяком случае, современной ему либеральной демократии), не говоря уж о более радикальных идеологиях вроде социализма, и сторонником иерархии: «Я не «демократ» только потому, что «смирение» и равенство — это духовные категории, которые неизбежно искажаются при попытке их механизировать и формализировать; а в результате мы получаем не всеобщее умаление и смирение, но всеобщее величие и гордыню, пока какой-нибудь орк не завладеет кольцом власти — и тогда мы получим и получаем рабство» (Письмо 186). Во время Второй мировой войны он, несмотря на свою резко-антинацистскую позицию (там же он характеризует Гитлера как человека, «что одержим безумным смерчем, демоном; тайфуном, страстью»), писал, что «… в немцах мы обрели врагов, чьи добродетели (а это именно добродетели) послушания и патриотизма в массе своей превосходят наши» (Письмо 54).

Несмотря на враждебное отношение Толкина к расизму, проявившееся в том числе и в его творчестве, мир Средиземья — мир неравенства и иерархии. Проявляется это не только в чисто физическом превосходстве одних биологических видов (в могуществе, красоте, долговечности) над другими («ангелы»-Айнур, особенно — Валар, превосходят эльфов; эльфы, особенно жившие в Валиноре — людей, а нуменорцы и их потомки — всех остальных людей), что есть следствие мифологического характера толкиновской вселенной. Иерархичность толкиновского мира проявляется в первую очередь в отношении Толкина в поздних его текстах к Валар (несмотря на всю их некомпетентность в борьбе с Мелькором, от которого они должны были защищать созданный Эру мир и Эрухини, разумных творений Эру) — любое выступление против которых со стороны других Эрухини по мере эволюции толкиновских текстов всё больше рассматривалось им как грех.

Иерархичность мира Толкина проявляется и в различии тех наказаний, которые Валар налагают на Эрухини и на себе подобных Айнур. Скажем, нолдор за убийства в Альквалондэ получили Приговор Мандоса (который при отсутствии миссии Эарендиля так и не был бы снят) — зато Саурон после Войны Гнева мог получить (со временем) от Валар прощение за «долгую службу», не взирая на совершённые им на службе Моргота военные преступления, а в итоге беспрепятственно скрылся: «Саурон вновь принял прекрасный облик и смиренно преклонился перед Эонвэ, глашатаем Манвэ, и отрёкся от былых злодеяний. И полагают иные, будто поначалу он не лицемерил, но и впрямь раскаялся, пусть даже из одного только страха, — в такой ужас повергли его падение Моргота и великий гнев Владык Запада. Но не во власти Эонвэ было даровать прощение себе подобным, и повелел он Саурону возвращаться в Аман и там предстать перед судом Манвэ. Тогда устыдился Саурон, и не пожелал униженным возвращаться к Валар и принимать приговор их, — может статься, долгая служба ожидала его, в подтверждение его искренности; при Морготе же он обладал немалою властью. Потому, когда ушёл Эонвэ, Саурон укрылся в Средиземье и вновь обратился ко злу» («Сильмариллион»).

Причём даже в поздних текстах у Толкина порой проскакивают мысли о том, что Валар могли сделать что-то не так: «Создание Пелори [горной гряды, ограждавшей Валинор] имело одну хорошую и разумную цель: сохранение вне Искажения хотя бы части Арды. Но кажется, что оно было продиктовано и эгоизмом, безответственностью (или отчаянием); желая сохранить Эльфов от порчи, Валар потерпели в этом поражение ― многие отказались идти в Благословенное Королевство, многие взбунтовались и покинули его. Что до Людей, Манвэ и все Валар хорошо знали, что те вообще не пойдут в Аман. Долголетие Валар и Эльдар (сравнимое со сроком жизни Арды) не дано смертным. «Сокрытие Валинора» было похоже на создание Морготом своих владений; Валар противопоставили области света и радости землям тьмы и насилия ― дворец и сад (хорошо укреплённые) против крепости и темницы («Преображённые Мифы»). Но в целом в «Преображённых Мифах» господствует тенденция к оправданию даже самых сомнительных решений Валар как проявления якобы присущей им высшей мудрости.

Подобная позиция контрастирует с тем, что из текстов самого же Толкина прямо следует, что если бы не «непочтительность» нолдор по отношению к Валар, восставших против них и выступивших на войну в Средиземье — народы Средиземья были бы ещё в начале Первой Эпохи порабощены или уничтожены Морготом. Толкин даже говорит об этом прямо, от первого лица: «каковы бы ни были проступки мятежа нолдор <…> если вслед за Морготом не пришли бы Изгнанники, очевидно, что все синдар вскоре были бы уничтожены или обращены в рабов» («Маэглин»). Во Вторую Эпоху Саурону в Средиземье противостояли в первую очередь эльфы (особенно — нолдор), оставшиеся там вопреки воле Валар[6] — и нуменорцы, всё больше роптавшие против смерти как «дара Эру», в то время как Валар (до отправки в Средиземье Истари), в сущности, опять бросили Средиземье на произвол судьбы, оставив его народы без своей помощи и наставничества.

Также и во «Властелине Колец» без определённого «ослушания» по отношению к установленной иерархии герои не смогли бы победить в противостоянии с врагами. К примеру, Гама, телохранитель Теодена, короля Рохана, вопреки приказу позволяет Гэндальфу взять на приём к Теодену свой волшебный посох (что позволяет освободить Теодена от власти Сарумана), а гвардеец Наместника Гондора Берегонд идёт против обезумевшего владыки — и не даёт ему сжечь вместе с собой ещё и своего сына и наследника Фарамира (одного из самых по-человечески симпатичных персонажей трилогии).

Получается, что в некоторых ситуациях (как бы к этому не относился сам Толкин на разных этапах развития своего творчества) неповиновение в противовес «послушанию» ― даже послушанию высшим силам — оказывается необходимым и даже спасительным. Не случайно Ульмо — владыка вод, наиболее дальновидный из Валар («К воде и обратил свои мысли тот из Айнур, кого эльфы зовут Улмо, а он, наученный Илуватаром, глубже всех прочих постиг музыку [творения]» ― «Сильмариллион») — в истории Туора и Эарендиля идёт против воли Валар, отправляя посланников из Средиземья в закрытый Приговором Мандоса Валинор. Беседуя с Туором в Неврасте (когда он поручает ему отправиться в Гондолин), он говорит ему: «в доспехах Судьбы (как зовут её Дети Земли) всегда найдётся щель, и в стене Рока найдётся брешь — так есть и будет до исполнения всех начал, которое вы зовёте Концом. Так будет, доколе есмь аз, тайный глас, спорящий с Судьбой, свет, сияющий во тьме. И хотя кажется, что в эти чёрные дни я противлюсь воле моих собратий, Западных Владык, таков мой удел среди них, и это было предназначено мне ещё до сотворения Мира» («Неоконченные сказания Нуменора и Средиземья»). Позднее он (вместе с Манвэ) вступается за Эарендиля, которого Мандос хочет казнить.

Даже в финале истории Средиземья ключевую роль суждено сыграть именно тем героям, что некогда противились воле Валар. Помимо Феанора (о его роли уже упоминалось) это Турин — герой, ставивший под сомнение благость Валар[7] (причём, с учётом Приговора Мандоса, его сомнения по-человечески вполне понятны): «В тот день Тулкас сразится с Морготом, и по правую руку от него будет Фионвэ [Эонвэ, герольд Манвэ] , а по левую — Турин Турамбар, сын Хурина, избавившийся от Судьбы Людей в конце мира; и чёрный меч Турина принесёт Морготу смерть и окончательную гибель; и так будут отомщены дети Хурина и все люди». Возможно, даже нуменорская армия короля Ар-Фаразона, заживо похороненная в Валиноре, сыграет свою роль в тех событиях, сражаясь против Моргота — получив возможность искупить свои прежние злодеяния: «Король же Ар-Фаразон и смертные воины, ступившие на землю Амана, погребены были под обломками скал; говорится, будто так и лежать им в каменном склепе Пещер Тех, кто Забыт — вплоть до Последней Битвы и Судного Дня» («Сильмариллион»).

Толкин любил рассуждать — и в своей переписке, и в своем творчестве — об опасностях, связанных с «Машиной» и злоупотреблением её возможностями (а также отмечал в своей переписке злоупотребления, связанные с демократией — которая, по его мнению, ведёт к «гордыне»). Парадокс, однако, в том, что возможные злоупотребления, связанные, напротив, с иерархией и «послушанием» нижестоящих вышестоящим, можно увидеть в его собственном творчестве ― хотя бы на примере сомнительных решений Валар или злоупотреблений своей властью, совершённых королями Средиземья (подробнее см. ниже). Более того — причиной падения что Мелькора, что Саурона, что поздних Людей Короля и произошедших от них Чёрных Нуменорцев становится именно злоупотребление своим иерархическим превосходством над другими обитателями Средиземья.

Говоря о политических взглядах Толкина, нельзя не упомянуть его антиэтатизм (скажем, ненавистные ему политические режимы современности он именовал God-State, то есть «Бог-Государство») и своеобразный «правоконсервативный анархизм», позволяющий сравнить его (хотя лишь отчасти, не полностью) со многими современными минархистами и либертарианцами (не случайно тот же Шир всю свою историю являлся, в сущности, самоуправляющейся общиной под номинальным сюзеренитетом короля Арнора). Вот как он формулировал свой политический идеал применительно к реальному миру: «Мои политические убеждения всё больше и больше склоняются к Анархии (в философском смысле — разумея отмену контроля, а не усатых заговорщиков с бомбами) или к «неконституционной» Монархии. Я арестовал бы всякого, кто употребляет слово «государство» (в каком-либо ином значении, кроме «неодушевлённое королевство Англия и его жители», то, что не обладает ни могуществом, ни правами, ни разумом); и, дав им шанс отречься от заблуждений, казнил бы их, ежели бы продолжали упорствовать!

На миллион человек не найдётся ни одного, кто бы подходил для такой роли, а уж менее всего — те, что к ней стремятся. По крайней мере, проделывается это с очень небольшой группкой людей, отлично знающих, кто их хозяин. Люди Средневековья были абсолютно правы, когда лучшим доводом, какой только мог привести человек в пользу того, чтобы его избрали епископом, считалось nolo episcopari. Дайте мне короля, который интересуется главным образом марками, железными дорогами или скачками; который обладает властью уволить своего визиря (или как бы уж он там ни прозывался), если монарху вдруг не понравился покрой его брюк» (Письмо 52).

Однако из творчества самого же Толкина видна нежизнеспособность этой модели. Именно деятельность Валар во главе с Манвэ в подобной манере, с «минимальным вмешательством» в жизнь своих подданных (и регулярным наплевательством на их проблемы) приводит к цепочке катастроф (Непокой Нолдор, гибель Древ Валар, распространение на Средиземье власти Моргота — и, позднее, Саурона как нового «Тёмного Властелина»). В итоге Валар не находят ничего лучшего, чем отказаться от вверенной им ответственности за мир и свалить решение проблемы Нуменора на Эру[8]. Причём Валар у Толкина хотя бы отчасти можно оправдать тем, что — с учётом их околобожественных возможностей — правление в иной манере, с более жёстким контролем над другими обитателями Арды, могло бы привести к их перерождению в тиранов, подобных Саурону — или даже Морготу. Обычное земное правительство, действующее в манере Валар, заслуживало бы ещё большего осуждения (и кончило бы ещё хуже).

Точно также очевидно, что «негосударственное» сообщество, подобное толкиновскому Ширу, неспособно существовать во враждебном окружении без защиты со стороны полноценных государственных образований. Даже свои земли хоббиты исходно получили в лен от Аргелеба II, правителя Артедайна — последнего осколка королевства Арнор («Many Periannath migrate from Bree, and are granted land beyond Baranduin by Argeleb II»). Во время Войны Кольца, когда эльфы и дунэдайн перестали защищать Шир и сопредельные земли от внешних угроз, он оказался захвачен (с помощью предательства) натуральной шайкой заезжих бандитов. Конечно, хоббиты в финале «Властелина Колец» (сюжет об «очищении Шира» вернувшимися из Мордора Фродо и Сэмом) организовались для отпора захватчикам и даже смогли их победить и изгнать — однако очевидно, что без чужой помощи они не смогли бы столь же успешно сопротивляться вооружённым силам Мордора или Изенгарда и, скорее всего, были бы изгнаны, уничтожены или порабощены.

В сюжете об «очищении Шира» героями, вернувшимися с войны ― а точнее, во введённой в захваченном Саруманом Шире системе «перераспределения» благ, в действительности служащей их концентрации в руках лиц, захвативших власть («Нет теперь табака, ― сокрушенно покачал головой Хоб Сеновал. ― Только для людей Предводителя. Запасы словно испарились. Говорят, наш табак возами вывозили по Южной дороге, куда-то за Сарнский брод», «Они всё позакрывали, ― тихо ответил Норкинс. ― Предводитель не одобряет пива. С этого всё и началось. Я так думаю, что всё пиво просто идёт его людям»), и ограничении свободы передвижения («И ещё, он терпеть не может всяких чужаков и странников, все они должны являться в дом ширрифов и объяснять, зачем пожаловали») часто видят пародию на социализм — не то на СССР, не то на Британию в послевоенное правление лейбористов. Полностью исключать это предположение невозможно ― во всяком случае, оно выглядит сильно более достоверно, чем гипотеза, что пародией на СССР является Мордор, исключительно на том основании, что Мордор это «империя зла», расположенная на Востоке. Интересно, однако, другое.

Толкин отвергал социалистическую идеологию не только потому, что её приверженцы проводили антирелигиозную политику (хотя этот фактор, конечно, тоже играл для него огромную роль), но и потому, что считал, что воплощение социалистических идей в жизнь приведёт (через обобществление благ) к чрезмерному усилению государства: «Я не «социалист» в каком бы то ни было смысле — ибо терпеть не могу «планирования» (что вроде бы самоочевидно), главным образом потому, что «планировщики», дорвавшись до власти, становятся хуже некуда» (Письмо 181). Иронично, что в случае Шира переворот, организованный Саруманом с помощью Лото Саквилль-Бэггинса, произошёл по прямо противоположной схеме — через концентрацию общественных благ в руках вовсе не государства, а частного лица (Лото как местного преуспевающего дельца), лишь позднее захватившего власть в Шире посредством переворота:

«― Всё началось с Прыща [то есть с Лото], ― начал рассказывать фермер. ― И началось, как только вы уехали, мастер Фродо. Чудные у него были идеи, у этого Прыща. Уж очень он рвался командовать, да и жаден был без меры. Вот он и стал скупать всё, что можно, хотя откуда деньги брал ― непонятно. Скупал и мельницы, и гостиницы, и пивоварни. Ещё до того, как в Засумках поселиться, он у Песошникса мельницу купил. Конечно, богатство его началось ещё с Южной Чети, от отца осталось, и похоже, лучший-то лист он уже года два на сторону продавал! А в конце прошлого года уже чем только не торговал! Появилось множество верзил, настоящих головорезов, с телегами. Одни потом ушли с товарами на юг, другие остались здесь. Мы и глазом моргнуть не успели, а они уже расселились по всему Ширу, начали лес валить, дома строить и скоро хозяйничали, где хотели, и как хотели» («Возвращение Короля»).

Впрочем, объективность требует признать, что Толкин — в отличие от многих современных либертарианцев — понимал, что угроза общественной свободе и безопасности может исходить не только от государства. См. его рассуждения о эльфах Эрегиона, создавших Кольца Власти по наущению Саурона, стремившегося использовать Кольца в своих собственных целях, для достижения власти над Средиземьем — где он прибегает к аналогии с современным положением дел: «Я бы счел их не более дурными или безрассудными (хотя и подвергающими себя той же опасности), нежели католиков, занятых определенными видами физических исследований (напр., тех, в результате которых производятся, пусть в качестве побочных продуктов, ядовитые газы и взрывчатые вещества): предметы, которые не обязательно являются злом сами по себе, но которые, скорее всего, послужат злым целям, — при нынешнем положении вещей и при том, что суть и мотивы хозяев экономики, обеспечивающих исследователей всем необходимым для работы, таковы, каковы они есть» (Письмо 153).

Можно затронуть и такую тему, как взгляд Толкина на женский вопрос. Толкин враждебно относился к феминизму как элементу «веяний современности». Вспоминается его саркастическая реплика: «Когда американская гигиена, подъём боевого духа, феминизм и поточное производство распространятся по всему Ближнему Востоку, Среднему Востоку, Дальнему Востоку, СССР, Пампасам, Гран-Чако, Дунайскому бассейну, Экваториальной Африке, Где-то-Таму и Внутренней Мумбо-Юмбо, по Гондване и Лхасе, и деревням самых глухих уголков Беркшира, то-то счастливо мы все заживём!» (Письмо 53) . Он считал наилучшим тот брак, в котором воля договаривающихся сторон ограничена необходимостью в родительском согласии: «Но «истинная родная душа» — это тот или та, с кем тебя соединили узы брака. И сам ты практически не выбираешь: жизнь и обстоятельства сделали за тебя почти всё (хотя если есть Господь, значит, это — Его орудия или Его волеизъявления). Общеизвестно, что на самом-то деле счастливые браки встречаются куда чаще там, где у молодых людей «выбор» ещё более ограничен родительским или семейным авторитетом» (Письмо 43).

К чести Толкина стоит отметить, что он вовсе не был женоненавистником  — во всяком случае, он не считал женщин подлыми и лживыми существами (ни в реальной жизни, ни в своём творчестве). Так, обращаясь к своему сыну Майклу, он рассуждает: «Возможно, тебе доводилось встречать в жизни (и в литературе /*Литература (вплоть до возникновения современного романа) всегда была мужским Делом, и в ней на каждом шагу шла речь о «прекрасных и лживых». »В общем и целом это — клевета. Женщины — такие же люди и, следовательно, способны на вероломство. Но в рамках человеческого сообщества по контрасту с мужчинами они в общем и целом по природе своей ничуть не более вероломны. Скорее наоборот» (Письмо 43). В творчестве Толкина жёны часто оказывают облагораживающее влияние на своих мужей. Так, о жене Феанора, Нерданель, сказано, что она «тоже обладала твёрдою волей, но, в отличие от Феанора, наделена была и терпением; она стремилась понимать других, а не подчинять их себе. Поначалу она сдерживала мужа, когда огонь в его сердце разгорался слишком жарко; но позднейшие его деяния огорчали её, и они стали чужими друг другу» («Сильмариллион»). Лютиэн, возлюбленная Берена, удержала его от желания расправиться с феанорингами Келегормом и Куруфином, напавших на них и пытавшихся похитить Лютиэн[9].

Кроме того, мужские персонажи «Сильмариллиона», стремящиеся добиться женщины с помощью насилия, у него неизменно выступают в качестве законченных злодеев. Это Моргот, собиравшийся надругаться над Лютиэн («И узрел Моргот красоту её, и родилось в помыслах его гнусное вожделение: чернее замысла не рождалось в его сердце с тех пор, как бежал он из Валинора»), и принц Гондолина Маэглин, которого до перехода на сторону Моргота довело желание обладать Идриль, дочерью короля Тургона, полюбившей другого (человека Туора), против её воли («Возликовал Моргот и пообещал Маэглину поставить его над Гондолином своим наместником и вассалом; пообещал также, что ему достанется и Идриль Келебриндал, как только город будет захвачен; воистину, именно страсть к Идрили и ненависть к Туору толкнули Маэглина на самое постыдное из предательств, о которых говорится в преданиях Древних Дней»), и король Нуменора Ар-Гимильзор, принудивший свою будущую жену, леди Инзильбет, к браку («Гимильзор взял её в жёны, хотя не склонялось её сердце к такому союзу — в душе она была одной из Верных, проникшись наставлениями матери; но обуянные гордыней короли и сыновья их не привыкли встречать отказа в своих желаниях»). Ар-Фаразон, властолюбивый король Нуменора, обратившийся к поклонению Морготу, (по одной из версий) также женился на своей кузине, Тар-Мириэль, против её воли[10].

Также отмечу, что идея Толкина, будто лучшие браки это те, что заключены с согласия родителей, плохо вписывается в придуманный им же мир. Возьмём историю Берена и Лютиэн. Тингол, своего отец и король Лютиэн, с презрением относится к Берену, считая людей низшими существами в сравнении с эльфами[11] и отправляет Берена на верную смерть (поручая добыть Сильмарил из короны Моргота в качестве свадебного дара для Лютиэн). И, тем не менее, Лютиэн отправляется на помощь возлюбленному против воли отца: «Среди ветвей этого дерева выстроен был деревянный дом, и в нём заточили Лутиэн. Слуги Тингола доставляли ей всё необходимое, а приставные лестницы убирались и тщательно охранялись. В «Лэ о Лейтиан» рассказывается о том, как Лутиэн удалось бежать из дома на буке Хирилорн: она призвала на помощь свою волшебную силу и сделала так, что волосы её отросли до невиданной длины. Из них соткала Лутиэн тёмный плащ, что укрыл красоту её, словно ночная мгла; и заключались в том плаще чары сна. Из оставшихся прядей Лутиэн сплела верёвку и сбросила её из окна; и когда закачалась верёвка над головами стражей, сидящих под деревом, стражи погрузились в глубокий сон. Тогда Лутиэн выбралась из своей темницы и, закутавшись в свой тёмный плащ, ускользнула, никем не замеченная, и исчезла из Дориата» («Сильмариллион»).

После освобождения Берена из плена у Саурона на Тол-ин-Гаурхот Лютиэн прямо говорит возлюбленному, что будет с ним независимо от воли её отца (причём они официально ещё даже не состоят в браке — поженились они позднее, уже в Дориате!): “Тогда Берен задумался о своём обете и, вопреки своему сердцу, решил попытаться ещё раз, как только Лутиэн окажется в безопасности в защищённой своей земле. Но дочь Тингола не соглашалась расстаться с ним вновь, говоря: «Выбирай, Берен; только два пути есть у тебя: отказаться от похода, забыть о клятве и принять удел неприкаянного скитальца — или сдержать слово и бросить вызов власти тьмы и чёрному трону. Но и на том, и на другом пути я не оставлю тебя: единая назначена нам судьба»” («Сильмариллион»). Будь Лютиэн послушной отцу дочерью — Сильмарил не был бы похищен у Моргота, Эарендиль, скорее всего, не смог бы достичь Валинора, и Валар не выступили бы (или выступили, но позже) на Войну Гнева для освобождения Средиземья.

То же самое мы видим в истории Туора и Идриль. Тургон, король Гондолина, в отличие от Тингола, не был расистом и позволил своей дочери избрать себе мужа по собственному желанию. Однако он не послушался совета Туора, прибывшего в Гондолин в качестве посланца Ульмо, и не эвакуировал Гондолин. Тогда Туор и Идриль втайне от короля приняли собственные меры на случай, если Моргот нападёт на Гондолин, проделав тайный ход, который позволил бы эвакуировать население города в случае нападения:

«Однако Идриль Келебриндал обладала великой мудростью и даром предвидения: уже давно сжималось у неё сердце и тяжёлое предчувствие омрачало её душу, словно грозовое облако. Потому в ту пору она приказала проложить тайный путь: он уводил от города вниз и, исчезая под землёй, пролегал под равниной и выходил на поверхность далеко за пределами городских стен, к северу от Амон Гварет. Так устроила это она, что о замысле её известно было немногим» («Сильмариллион»).

В «Падении Гондолина» прямо сказано, что она приняла ряд мер на случай падения города (включая строительство тайного хода из Гондолина) втайне от отца, хотя любила и уважала его: «Дала она ему и другой совет, который он также принял, чтобы он отобрал несколько самых отважных и верных из владык и воинов Гондолина и рассказал им о том потайном ходе и где он выходит на поверхность. И присоветовала она Туору создать из них сплочённый отряд, и дать им свой герб в знак того, что они ― его люди, под тем предлогом, что это есть право и честь знатного владыки, родича короля.

― Я же, ― добавила она, ― испрошу на то дозволения отца.

И втайне говорила она людям, что если град будет осаждён и Тургон погибнет, пусть тогда собираются они к Туору и её сыну, и все соглашались со смехом, говоря при этом, что Гондолин падёт не раньше, чем Таникветиль или Горы Валинора. Но с Тургоном она не заговаривала в открытую, и Туору не дозволяла, как ему ни хотелось, хотя оба они очень любили и чтили короля, ― был он королём великим, благородным и достославным ― видя, что король доверяет Меглину и слепо верит в неприступность города и в то, что Мелько оставил мысль покончить с Гондолином, ибо счёл это безнадёжным делом».

Если бы Идриль не пошла против воли своего короля и отца — народ Гондолина погиб бы вместе с городом и самим королём во время нападения Моргота.
Напротив, во «Властелине Колец» возлюбленная Арагорна Арвен, послушная дочь Элронда, эльфийского лорда Имладриса[12] — в отличие от Лютиэн и Идриль, персонаж абсолютно невзрачный, бездеятельный (единственное, что она делает в книге — вышивает знамя для Арагорна) и, по сути, бесполезный для сюжетных нужд. Арвен сравнивается Толкином с Лютиэн (она даже говорит о себе при первой встрече с будущим мужем, что «моя судьба, быть может, будет похожа на рок дочери Тингола» ― «Сказание об Арагорне и Арвен») — однако её история выглядит скорее как поверхностное подражание истории Лютиэн, а сама она как литературный персонаж не вызывает особого интереса.

Стоит заметить, что у Толкина в «Сильмариллионе» присутствует печальная (особенно в том смысле, что она довольно реалистична) история Арэдель Ар-Фейниэль, сестры Тургона, короля Гондолина, прекрасно иллюстрирующая ту мысль, что чрезмерное «послушание» не только отцу, но и мужу может довести до беды. В её случае речь идёт о классическом примере абьюзивных отношений, где муж подавляет жену. Эол Тёмный Эльф, супруг Арэдель, контролирует её передвижение и не даёт ей общаться с родичами, поскольку он ненавидит нолдор, народ, к которому она принадлежала: «Не говорится в легендах, будто всё произошло вовсе противу воли Арэдели и что на протяжении всех лет жизнь в Нан Эльмоте казалась ей ненавистной. Ибо хотя, по повелению Эола, Арэдель должна была избегать солнечного света, часто бродили они вдвоём под звёздами или в сиянии месяца. Позволялось ей странствовать и одной где вздумается; единственное, что запретил ей Эол — это встречаться с сыновьями Феанора или другими нолдор» («Сильмариллион»). Она же терпела эти запреты из-за любви к мужу. При этом Арэдель «знала <…>, что муж её опасен в гневе» («Сильмариллион») — возможно, он подвергал физическому насилию или её саму, или их общего сына, Маэглина?

Сын Арэдель, Маэглин, убеждает её бежать от Эола. Тот, обнаружив пропажу жены и сына, бросается преследовать их («Эол возвратился с востока ранее, нежели предвидел Маэглин, и обнаружил, что жена его и сын два дня как уехали; и столь велик был его гнев, что Эол тут же устремился в погоню, невзирая на дневной свет» ― «Сильмариллион»), несмотря на здравый совет встреченного им сына Феанора Куруфина перестать «преследовать тех, чью любовь ты утратил». Проследив за Арэдель, Эол добирается до тайного города Гондолина, где прежде жила его жена, и сходу заявляет Тургону, что: «явился я сюда не шпионить за тобою, но забрать то, что принадлежит мне: жену мою и сына. Однако если на сестру твою у тебя есть права — так пусть остаётся <…> Но Маэглин — иное дело. Моего сына ты у меня не отнимешь» («Сильмариллион»). Получив отказ, он пытается убить сына с помощью отравленного дротика, но Арэдель заслоняет его — и гибнет сама. Несмотря на грозящую жизни его жене опасность, Эол (позднее казнённый Тургоном за свою роль в гибели своей жены) не говорит, что дротик был отравлен: «острие дротика было отравлено, и узнали об этом слишком поздно» («Сильмариллион»), хотя Арэдель просила Тургона помиловать Эола. То есть она умерла ужасной смертью из-за мужа, который собственнически относился и к ней, и к её сыну.

Стоит отметить и то, что, поскольку люди обычно ориентируются на пример родителей и других близких, то нельзя исключать, что готовность Маэглина попытаться завладеть Идриль против её воли стала следствием воспитания в доме его отца Эола, относившегося к женщинам без какого-либо уважения. Даже знакомство Эола с Арэдель началось весьма специфически — он воспользовался её беспомощным положением, которое он сам же намеренно усугубил: «И случилось так, что увидел он Арэдель АрФейниэль, заплутавшую среди высоких дерев у границ Нан Эльмота — словно светлый отблеск в этой сумрачной земле. Прекрасной показалась она Эолу, и он возжелал её; и наслал на неё чары, так, чтобы не смогла она отыскать дорогу из леса, но неуклонно приближалась к жилищу его в глубине чащи. Там была его кузница и сумрачные его чертоги; и немногие слуги его жили там, молчаливые и скрытные, как и их хозяин. И когда Арэдель, утомлённая блужданиями по лесу, вышла наконец к его дверям, Эол предстал перед нею, и приветствовал её, и ввёл её в дом» («Сильмариллион»).

Можно вспомнить и историю Алдариона и Эрендис из «Неоконченных сказаний Нуменора и Средиземья». Тар-Алдарион, король Нуменора (и пионер нуменорской колониальной политики, при котором нуменорцы начали притеснять другие человеческие народы), вовсе не был домашним тираном на манер Эола, однако непрерывно странствовал по морям вдали от жены — а она, поскольку не принадлежала к королевской династии, в жилах которой текла кровь эльфов, старела быстрее мужа, с которым она виделась всё меньше и меньше («Пока ты станешь Королём, я уже состарюсь. ― сказала Эрендис» ― «Неоконченные сказания Нуменора и Средиземья»). В итоге Эрендис, рассорившись с постоянно отсутствовавшим Алдарионом, «неустанно чернила и порицала мужчин». Своей дочери Анкалимэ она говорила следующее: «Вот как устроен мир, Анкалимэ, и не нам это изменить. Ибо мужчины создали Нуменор: мужчины, те герои былых времён, о которых они поют ― об их женщинах мы слышим меньше, разве лишь, что они рыдали, когда гибли их мужья. Нуменор должен был стать отдыхом после войны. Но когда мужчины устанут отдыхать и им наскучат мирные игры, они скоро вернутся к своей великой игре, к войне и смертоубийству. Так устроен мир; и мы живём здесь с ними. Но подчиняться им мы не обязаны. Если мы тоже любим Нуменор, то мы будем радоваться ему, пока они не разрушили его». Но разве в итоге Эрендис не оказалась права?

На мой взгляд, созданные Толкином истории Арэдель и Эрендис говорят скорее в пользу феминистической идеи о вреде чрезмерной зависимости женщин от мужчин (та же Эрендис, будь у неё иные, не связанные с мужем интересы, могла бы посвятить себя им вместо того, чтобы конфликтовать с Алдарионом из-за его постоянных отлучек).

Толкин, Бог и проблема теодицеи

Идея Бога играла в жизни Толкина очень важную роль, несводимую к одному лишь христианскому мировоззрению самому по себе. Толкина как личность определяли интерес к языкам и к сочинительству (тесно связанные друг с другом — Средиземье стало полигоном для создания не только вымышленных историй, но и вымышленных языков) — и соотносил способность человека описывать мир при помощи языка и сочинять истории с ролью Бога как создателя мира; человек как «малый творец» для него подобен Богу как Творцу с большой буквы. Эти идеи изложены им в стихотворении «Мифопоэйя»:

(Тут Толкин, на мой взгляд, не замечает противоречивости своей позиции — ведь тогда надо или осудить творческий эскапизм как такое же посягательство на полномочия Бога, как «Машина», ведь литература, не говоря уж о языке как о средстве познания окружающего нас мира, тоже влияет на внешний мир, изменяя его, хотя и меньше, чем «Машина» ― или в определённой степени реабилитировать и «Машину».)

Как я уже отмечал ранее, Бог для Толкина — в первую очередь Творец (в письме 191 он даже именует его «Сочинителем Повествования»), причём данная концепция сказывается и в его собственном творчестве, например — в его сюжете о создании мира — Музыке Айнур (Айнулиндалэ). «Ангелы»-Айнур творят грандиозную музыкальную симфонию — а Эру Илуватар, Бог, наделяет их творчество истинным бытием, создавая на его основе Вселенную (Эа) и Землю (Арду) [13]: “И взволновались Айнур, но Илуватар воззвал к ним, говоря: «Мне ведомо ваше желание: хотите вы, чтобы всё, виденное вами, воистину осуществилось — не только в помыслах ваших, но так, как существуете вы и всё же помимо вас. Засим, говорю я: «Эа! Да будет так! И зажгу я в Пустоте Неугасимое Пламя, и возгорится оно в сердце Мира, и Будет Мир; и те из вас, кто пожелает, могут сойти туда». И вдруг увидели Айнур, как вспыхнул вдалеке огонь: точно облако, в сердце которого трепещет живое пламя; и поняли они, что это уже не просто видение, но что Илуватар создал нечто новое: Эа, Мир, который Есть” («Сильмариллион»).

Если у Мильтона и ван ден Вондела в их произведениях о падении дьявола борьба Бога и дьявола идёт на уровне военно-политического столкновения (у Толкина такой характер имеет борьба Валар и Моргота за контроль над Средиземьем — сам Эру не слишком интересует непосредственным управлением созданным им миром, хотя время от времени вмешивается в его историю, направляя её в нужную сторону), то у Толкина борьба Эру и Мелькора во время Музыки Айнур носит характер борьбы за то, чей творческий замысел будет воплощён в жизнь — и Эру апеллирует в споре с Мелькором не к тому, что может обречь его на вечные страдания за мятеж против его власти (как это обстоит в истории падения дьявола у Мильтона и ван ден Вондела), а к тому, что Мелькор не сможет разрушить его замысел: «А ты, Мелькор, увидишь, что невозможно сыграть тему, которая не брала бы начала во мне, и никто не властен менять музыку вопреки мне. Ибо тот, кто попытается сделать это, окажется моим же орудием в созидании сущностей ещё более удивительных, о каких он сам и не мыслил» («Сильмариллион»).

В «Книге Утраченных Сказаний» ― где Толкин ещё не подгонял так сильно свой мир под христианскую картину мира — эта формулировка звучит немного иначе: «ибо смотрите! посредством Мелько страх, подобный огню, и горе, подобное тёмным водам, уродство, подобное грому, и зло, так же удалённое от света моего, как и самые дальние тёмные места, пришли в замысел, что я открыл пред вами. Его посредством боль и несчастье созданы были в шуме оглушающей музыки; а в неразберихе звуков ― жестокость, и хищничество и тьма: отвратительные болота и гниение мыслей либо вещей, сырые туманы и буйное пламя, беспощадный холод были рождены, и безнадежная смерть. Всё это ― посредством его ― но не от него; и они увидят, и вы все ― тоже, и даже те создания, что должны теперь жить среди его зла и терпеть несчастья и горе, ужас и злобу Мелько, объявят в конце, что это только способствовало моему величию и лишь сделало тему ещё более достойной того, чтобы она была услышана, Жизнь сделала более достойной жизни, а Мир ― ещё более прекрасным и чудесным, так что из всех деяний Илуватара назван будет он величественнейшим и прекраснейшим» («Музыка Айнур»).

По справедливому замечанию Сергея Алексеева, автора биографии Толкина: «В первой редакции «Музыки» Толкин отдал дань августиновским идеям благой и полезной обусловленности даже злых поступков <...> Позже эти рискованные утверждения исчезают, и в редакции 1951 г. остаётся приемлемая для любого чада Римской церкви томистская теория последовательного обращения Творцом попущаемого (ради свободы) зла во благо». Тем не менее, версия теодицеи (ответа на вопрос о том, почему всемогущий и благой Бог позволяет существовать злу в сотворённом им мире) у Толкина носит не столько этический (апелляция к свободе воле), сколько эстетический характер — апеллируя к красоте сотворённого Эру мира, которую не могут омрачить никакие страдания живущих.

Напротив, при описании Музыки Айнур, в ходе которой Эру и Мелькор противостояли друг другу, сказано, что «И показалось наконец, что две мелодии звучат одновременно у трона Илуватара, в разладе друг с другом. Одна была выразительна, глубока и прекрасна, но неспешна, и неизбывное страдание переполняло её, и в этом, наверное, заключалась её главная красота. Вторая наконец достигла некоего внутреннего единства, но громко и вызывающе звучала она, без конца повторяясь; и не было в ней гармонии, но скорее крикливый унисон, подобно звуку многих труб, выдувающих две-три ноты. И пыталась она заглушить ту, другую музыку неистовством своих звуков, только казалось, что самые победные её ноты поглощаются первой и вплетаются в её собственный торжественный узор» («Сильмариллион»).

В финале истории Берена и Лютиэн, когда Лютиэн убеждает владыку чертогов умерших, Мандоса, вернуть к жизни своего возлюбленного, этот мотив снова появляется: «Песнь Лутиэн перед троном Мандоса заключала в себе неизъяснимую красоту, что никому доселе не удавалось воплотить в словах; более скорбной песни не слышал мир. Нетленная, неизменная, до сих пор звучит она в Валиноре за пределами мира и, внимая ей, Валар отрешаются от радости. Ибо Лутиэн сплела воедино две темы: страдания эльдар и горе людей; так в мелодии слились судьбы Двух Народов, сотворённых Илуватаром и получивших от него в удел Арду, Земное Королевство среди бесчисленных звёзд. Долго стояла она на коленях перед Мандосом, и слёзы её омывали его ноги, словно капли дождя, струящиеся по камням. И Мандос преисполнился жалости: он, который ни встарь, ни впредь не уступал этому чувству» («Сильмариллион»).

Отчасти здесь — как и в «Сильмариллионе» в целом — отражается мотив трагической судьбы, встречающийся, в частности, в «Песни о Нибелунгах» (Толкин как филолог специализировался на изучении древнегерманской литературы и, кроме того, создал по мотивам легенды о Сигурде-Зигфриде произведение «Новая песня о Вёльсунгах»):

Идея Толкина, что красота рождается в боли и страдании, также основана не только на средневековой литературе германских народов, но и на его личном жизненном опыте[14] — «Книга Утраченных Сказаний» была задумана им во время Первой мировой войны, события которой повлияли на ряд образов толкиновского творчества — тут можно вспомнить и созданных Морготом для атаки на Гондолин «драконов из стали» (именно в ходе Первой мировой войны были впервые применены танки и бронетранспортёры), и расположенные у входа в Мордор Мёртвые Топи, где во время Войны Последнего Союза погибло множество воинов обеих сторон (Толкин прямо говорил о том, что одним из первоисточников данного сюжета стала битва на Сомме, в которой он участвовал[15]).

Трудно не согласиться с Толкином, что масштабное и захватывающее дух повествование, содержащее глобальный конфликт, где ставки достаточно высоки, неизбежно влечёт за собой, помимо прочего, страдания героев (даже сколь угодно любимых автором[16]), вовлечённых в него — и, таким образом, носит в той или иной степени трагический характер. Более того ― как признавал сам Толкин, рассуждая о своём вымышленном мире: «Не может быть «истории» без падения — все истории в конечном счёте повествуют о падении — по крайней мере для человеческих умов, таких, какие мы знаем и какими наделены» («Письмо 131). «На мой взгляд, истинная тема романа затрагивает проблемы куда более вечные и сложные: это Смерть и Бессмертие; загадка любви к миру, владеющей сердцами расы, «обречённой» покинуть его и, по всей видимости, утратить; тоска, владеющая сердцами расы, «обречённой» не покидать мир, пока не завершится его подстёгиваемая злом история» (Письмо 186).

Соотнося в определённой степени Бога как Творца первичного мира с писателем как творцом вторичного мира через метафору «Сочинителя Повествования», Толкин невольно (а в первоначальной версии «Музыки Айнур» ― и более прямо) допускает, что зло и его носители, такие как Мелькор, «высший дух Гордыни и Мятежа» («Преображённые Мифы») — в сущности, необходимы Эру для создания более восхитительного «Повествования». И в самом деле — про что бы Толкин писал (а его читатели — читали?), если бы Мелькор не извратил Музыку Айнур, а Эру — не позволил последствиям его падения существовать, даровав созданной Айнур Музыке независимое бытие? Но этот объективный факт вступает в противоречие с религиозными взглядами самого Толкина — который как верующий христианин не мог не считать Бога совершенным Добром[17].

В этом контексте особый интерес вызывает гипотеза Сергея Алексеева о том, что на создание «Музыки Айнур» повлияло фантастическое произведение Дэвида Линдсея «Путешествие к Арктуру» ― тоже религиозное, но скорее гностическое, чем ортодоксально-христианское (напоминающее фанфик-апокриф по Толкину, известный как «Чёрная Книга Арды» и содержащий апологетику Мелькора) ― с которым Толкин заочно полемизировал: «Материальный мир в мифологии романа — творение (правильнее сказать — результат действий) демиурга Кристалмена, иногда весьма напоминающего библейского Творца, но являющегося «настоящим дьяволом». Он пожирает духовные частицы, исходящие из огненного мира Маспела (древнеисландское и, шире, древнегерманское Муспелль — страна огненных великанов на юге или христианский ад). В итоге отходы этой чудовищной трапезы преобразуются в изломанные, пленённые души живых существ. Последним Кристалмен сулит наслаждение и любовь, однако они недостижимы в создаваемом им мире. Дух Маспела, Суртур (Сурт, повелитель Муспелля, из той же скандинавской мифологии), борется с Кристалменом, но единственным средством освобождения являются страдание, боль, физическая смерть. Для верующих в Кристалмена Суртур (Крэг) и есть дьявол. Впрочем, и сам Кристалмен присваивает имя Суртура, чтобы приписать себе власть над духовным миром Маспела<…>

Разница, как уже ясно, в оценках. Мелько черпает свои диссонансы из «внешней черноты», но Крэг — порождение столь же внешнего по отношению к Создателю и его миру огня Маспела («дух, состоящий из частиц Маспела, которые Создатель не знал, как преобразовать»). Мелько у Толкина тоже полагает, что животворящий Огонь — в Пустоте, и это корень его заблуждений: Огонь у Илуватара. У Линдсея искажение мира — заслуга Крэга <…> Любопытно, что Толкин говорит во многом (не во всём, конечно) то же самое, но только «заслуга» Мелько лишь в том, что он невольный исполнитель воли Создателя».

Если гипотеза Сергея Алексеева о заочной полемике Толкина с Линдсеем верна, то в «Айнулиндалэ» можно говорить об оппонировании Толкина гностицизму с позиций ортодоксального христианства, пусть и на материале вымышленного мира Арды. Если гностики (и Линдсей вслед за ними) считали творца материального мира (Кристалмен у Линдсея) низшей силой и виновником творящегося в мире зла, от власти которого можно спастись посредством обращения к истинному, надмирному Богу (Крэг-Суртур у Линдсея), то для Толкина творец материального мира Эру — и есть истинный Бог, а бросающий вызов его власти Мелькор (обладающий, подобно Суртуру, огненной природой) — лишь мятежное творение Эру, все козни которого, вдобавок, заранее обречены на неудачу в долгосрочной перспективе — и лишь послужат ещё большему возвеличиванию замысла Эру.

Но парадоксальным образом Эру, как литературный персонаж, напоминает не только на линдсеевского Кристалмена — творца материального мира, создающего прекрасную музыку — но и на линдсеевского же Крэга-Суртура, как источника «красоты страдания» (хотя наиболее несимпатичные черты Крэга-Суртура, как непосредственного виновника земных зла и страданий, достались, разумеется, не Эру, а Мелькору). Между тем, оба этих литературных персонажа, если отвлечься от симпатий самого Линдсея (который как гностик, враждебно относящийся к материальному миру, сочувствовал Крэгу-Суртуру), выглядят, в первую очередь, если смотреть на них со стороны, отстранённо, выглядят как существа опасные и непознаваемые рационально, от которых стоит держаться подальше — напоминающие чуждых людям и зловредных «богов» вроде Азатота и Ньярлатотепа из творчества американского фантаста Говарда Филлипса Лавкрафта[18]. Вследствие этого и Эру Илуватара, задуманного Толкином на роль Бога-Творца в христианском понимании, не получается воспринимать как всецело благое и дружественное людям божество.

Клайв Льюис — друг и единомышленник Толкина — в своё время охарактеризовал как «чистое поклонение дьяволу» финал произведения Олафа Степлдона «Создатель звёзд», где автор представляет свой образ Бога («Этот взгляд спокойно препарировал, оценивал и расставлял по местам наши искалеченные жизни, наши увлечения, наши глупости, наши падения, наши заранее обречённые благородные поступки. Да, этот взгляд всё понимал, сочувствовал и даже сострадал. Но главной чертой вечного духа было не сострадание, а созерцание»), стоящего, по большому счёту, вне добра и зла — чей взгляд охарактеризован как «холодный оценивающий взгляд, даже не учёного, а скорее художника, и был источником всех наших жизней!». Однако складывается впечатление, что образ Эру, созданный верующим католиком Толкином (особенно — в первоначальной, ещё не до конца христианизированной версии «Музыки Айнур»), в конечном итоге не то чтобы ушёл принципиально далеко от образа Создателя Звёзд, придуманного Степлдоном.

Примечания:

[1] «Но страх перед смертью всё сильнее подчинял себе души людей, и любой ценою стремились они продлить отмеренный им срок; и стали они возводить громадные усыпальницы для умерших, а мудрецы Нуменора трудились, не покладая рук, тщась разгадать секрет воскрешения к жизни или хотя бы её продления. Но преуспели они лишь в искусстве уберечь от тлена мёртвую плоть; и весь остров загромоздили безмолвные гробницы, где во тьме саркофагов затаилась мысль o смерти» («Сильмариллион»). Бунт нуменорцев против собственной смертности для Толкина напрямую связан с утратой ими религиозности — ведь тогда же «обычай подносить Эру первые плоды был предан забвению, и теперь редко поднимались люди в Святилище на вершине Менельтармы в центре острова» («Сильмариллион»).

[2] «С тех пор на алтаре не гас огонь, и дым курился, не переставая, ибо могущество Саурона росло день ото дня, и в храме этом лилась кровь, пытали пленников и вершились великие злодеяния: люди приносили жертвы Мелькору, надеясь, что тот избавит их от смерти» («Сильмариллион»). Обращение нуменорцев к мелькорианскому культу также связано с мотивом преобразования мира в соответствии с их желаниями, пусть и в социал-дарвинистском ключе (где целью преобразования мира ставится не изменение его к лучшему — как в случае эльфов Эрегиона — а увеличение своей власти и могущества, в том числе — для человеческих народов нуменорских колоний): “Ибо теперь, подчинив себе слух людей, Саурон при помощи бессчётных доводов опровергал всё, чему прежде учили Валар, и внушал людям, будто в мире — и на востоке, и даже на западе — есть ещё немало земель и морей, надо лишь завоевать их; там победителей ждут несметные богатства. А если в итоге итогов нуменорцы доберутся до самого края этих земель и морей — там за пределами всего сущего лежит Древняя Тьма. «Из неё создан был мир. Ибо поклонения достойна только Тьма, а Властелин её может сотворить новые миры в дар своим слугам, так что могуществу их не будет предела»” («Сильмариллион»).

[3] «Манвэ не задумывается о собственной славе, не ревнив к своей власти, но правит во имя всеобщего мира. Из эльфов более всех любит он ваньяр; от него получили ваньяр песни и искусство стиха, ибо в поэзии его отрада, а гармония слов звучит для него музыкой» («Сильмариллион»). Ваньяр, согласно «Неоконченным сказаниям Нуменора и Средиземья» и «Шибболету Феанора», отличались особенной преданностью Валар — и, надо думать, в отличие от нолдор, не тяготели к «Машине» и даруемым ей возможностям.

[4] “Тараннон, двенадцатый Король, открывает род «Морских Королей». Они создали мощный флот и расширили владения Гондора на юг и на запад от устья Андуина <...> Род «Морских Королей» закончился Хиармендакилом. Атанатар Алькарин, сын Хиармендакила, жил в великой роскоши и люди говорили: «В Гондоре драгоценных камней ― что гальки на морском берегу, ими играют дети»” (Приложения к «Властелину Колец»). Развитие гондорского флота явно должно было привести к расцвету торговли и дальних плаваний.

[5] «Когда прервался род королей, в Гондоре наступило «средневековье»: науки забывались, ремёсла становились всё примитивнее» («Неоконченные сказания Нуменора и Средиземья»).

[6] «После того, как Моргот был повержен в Ангбанде, всем эльфам, жившим в Средиземье, было не только дозволено, но даже приказано уйти «за Море», на Эрессэа (остров близ берегов Амана)» («Кольцо Моргота»).

[7] В разговоре со своим другом, эльфом Гвиндором, он говорит: «Они бросили вас на произвол судьбы, а людей презирают. Что толку глядеть за бескрайнее Море на догорающий на Западе закат? Есть лишь один Вала, с которым приходится нам иметь дело, и Вала этот — Моргот; и ежели в конечном счёте не сумеем мы одолеть его, то хотя бы причиним ему вред и помешаем его замыслам. Ибо победа есть победа, даже малая, и ценна победа не только последствиями» («Дети Хурина»).
Ср. с ранней версией из «Книги Утраченных Сказаний»: «Некто промолвил:
― Увы, мой владыка, Ниниэль мертва, ― и горестно Турамбар возопил против валар и горькой своей судьбы» («Турамбар и Фоалокэ»).

[8] «Тогда Манвэ, стоя на Горе, воззвал к Илуватару, и в тот час Валар сложили с себя власть над Ардой. Но Илуватар явил своё могущество и изменил природу мира; бездонная пропасть разверзлась в море между Нуменором и Бессмертными землями; воды потоком устремились туда, грохот и дым от гигантских водоворотов поднялся до небес, и содрогнулся мир <…> Но земля Аман и эльфийский остров Эрессеа были изъяты из мира и навеки перенесены за пределы досягаемости людей» («Сильмариллион»).

[9] «Тогда б Куруфин свою встретил судьбу,
Но тут Лутиэн прекратила борьбу.
Очнувшись, вскочила она, закричав,
В отчаянье ныне над Береном встав:
― Мой повелитель, ты ярость отринь!
Такое лишь Орки творят средь пустынь;
У Эльфов врагов кругом не сосчитать,
Огромны они, и им меньше не стать,
Пока под проклятьем сражаемся мы,
Все обезумев, и мир полон тьмы.
Успокойся, иль хуже случится беда!» («Лэ о Лэйтиан»).

[10] Напротив, в той версии, где Ар-Фаразон и Тар-Мириэль вступили в брак по любви, Фаразон обладает положительными чертами и является неоднозначным героем: «Он [Ар-Фаразон] был наделён великой красотой, и силой/статью подобен первым королям, а в юности и разумением походил на эдайн древности, хотя, как выяснилось впоследствии, когда развратили его советы отца и людская хвала, силой воли наделён он был щедрее, нежели мудростью» («Примечание относительно брака Мириэль и Фаразона».

[11] “Но Тингол молча глядел на Лутиэн и думал про себя: «Жалкие люди, дети ничтожных правителей и недолговечных королей! Неужели такой, как эти, коснётся тебя — и все же останется жить?»” («Сильмариллион»).

[12] «Но когда Арагорн вновь появился в Раздоле, Элронд послал за ним и сказал:
 — Сын [в данном случае — приёмный сын, то есть воспитанник] мой, пришли годы, когда надежда поблекла, и я не властен видеть грядущее. А теперь между нами пролегла тень. Быть может, так уж мне предначертано: своей потерей восстановить царствование людей. И потому, хоть я и люблю тебя, но говорю: Арвен Ундомиэль не отдаст своей жизни за меньшее. Она не будет невестой Человека, меньшего, чем Король Гондора и Арнора» («Сказание об Арагорне и Арвен»).

[13] Роль творцов предназначена и Детям Эру как разумным творениям Бога — причём именно они сыграют ключевую роль в исправлении мира: «Никогда впредь не создавали Айнур музыки, подобной этой; но сказано было, что музыку ещё более великую сотворят перед престолом Илуватара хоры Айнур и Детей Илуватара по окончании дней. Тогда темы Илуватара будут сыграны как должно и, звуча, обретут Бытие; ибо каждый поймёт тогда до конца, что назначил Илуватар его теме, и каждый постигнет разумение другого, и возрадуется Илуватар, и зажжёт в их помыслах скрытое пламя <…> И пожелал он [Эру Илуватар] так: устремятся искания людей за грань мира, в мире же не будет людям покоя; и смогут они сами направлять свой жизненный путь среди стихий и случайностей мироздания; и нет им предела в Музыке Айнур, которая что предначертанный рок для всего прочего; и через поступки их всё обретёт своё завершение, в очертаниях и деяниях, и исполнится судьба мира вплоть до последней мелочи <…> Однако в глубокой древности Валар поведали эльфам в Валиноре, что люди сольют свои голоса с хором Айнур во Второй Музыке» («Сильмариллион»).

[14] «Автор, конечно, не может оставаться полностью незатронутым своим опытом, но пути, на которых зародыш рассказа использует почву опыта, очень сложны, и попытки понять этот процесс в лучшем случае получаются загадками, которые, хотя и весьма привлекательно разгадывать, когда жизнь автора или авторов критики частично сокращают во времени, чтобы общие для них обоих события или направления мысли становились ключевыми элементами анализа. Произведение действительно испытало сильные воздействия войны: но годы идут, и часто забывают, что пережившие войну 1914 года испытали не меньшее потрясение, чем те, что встретили войну 1939 года. К 1918 году все мои близкие друзья, за исключением одного, были мертвы» (Предисловие к «Властелину Колец»).

[15] «Лично мне кажется, что ни та, ни другая войны (и, уж конечно же, не атомная бомба) не повлияли хоть сколько-нибудь на сюжет и на то, как он развивался. Вот разве что на пейзажи. Мёртвые болота и подступы к Мораннону отчасти обязаны Северной Франции после битвы на Сомме» (Письмо 226).

[16] «Так ценою скорби расплачивался Берен за назначенную ему судьбу; но та же судьба подчинила себе и Лутиэн: бессмертная, она разделила с ним удел смертных и, будучи свободной, приняла его оковы; и страданий, подобных тем, что выпали ей на долю, не знал никто из эльдалиэ» («Сильмариллион»).

[17] Типичный пример взгляда Толкина на Эру в этом ключе: «это сама Надежда, что укрепляет их дух. Она исходит не только от стремления Воли Илуватара Прародителя (которое само по себе может привести тех, кто существует во Времени, лишь к печали, не более), но и из веры в Эру Владычествующего Вечно, в то, что он добр, и что всё, что ни творит он, в конце концов обернётся к хорошему. От этого отрёкся Исказитель, и в этом отречении корень зла, конец же зла ― в отчаянии».

[18] Что интересно, у Лавкрафта Азатот тоже мыслится как создатель мира, творящий его посредством музыки, звучащей как «приглушённый умопомрачительный бой богомерзких барабанов и тонкое монотонное завывание сатанинских флейт» («Сомнамбулический поиск неведомого Кадата»). Ср. с описанием «барабанного боя» в «Путешествии к Арктуру»: «Звук идёт из Маспела, но ритм образуется при его прохождении через атмосферу Кристалмена. Его природой является ритм, как он любит это называть, или тупое невыносимое повторение, как зову это я», и с темой Мелькора во время Музыки Айнур (непрерывно повторяющийся монотонный крикливый унисон).