Верующие писатели, как правило, довольно болезненно воспринимают критику «своей» религии. Тем интереснее, что когда они пытаются изобразить «анти-религию», «религию зла» (некий дьяволопоклоннический культ), ряд его ключевых черт (практики и устройство, представление о Боге, а также многие мотивы и ценности верующих) оказывается подозрительно похожим на те приёмы, с помощью которых душами людей завладевают реальные религии — и в этом случае автор уже не жалеет ярких красок для изображения манипулятивного характера этих приёмов, когда их использует иная религия.
Так апологет «своей» религии превращается в не менее искусного, чем какой-нибудь атеист, критика чужой (однако имеющей похожий modus operandi в обращении с «человеческим материалом») религии. В этой связи я собираюсь рассмотреть творчество таких религиозных писателей, как Джон Толкин (произведения о Средиземье), Клайв Льюис («Хроники Нарнии»), а также Трейси Хикмен и Маргарет Уэйс («Сага о копье»).
В творчестве Толкина в этом плане иллюстративно описание падения Нуменора (величайшей человеческой цивилизации людей, когда-либо существовавшей в истории Арды), в ходе которого нуменорцы под влиянием Саурона (демона) обратились к поклонению Мелькору-Морготу (дьяволу). Причиной этого было то, что на момент прибытия Саурона уже немолодая нуменорская цивилизация, несмотря на всё своё имперское могущество, находилась в состоянии глубокого мировоззренческого кризиса.
Старая религия нуменорцев — поклонение Эру Илуватару (Богу) и почитание Валар («ангелов-хранителей» Арды) — основывалась на принятии смертности людей как части человеческой природы. Однако она не могла соблазнить почитателей обещаниями загробного блаженства или страхом перед карой, ведь «Что станется с душами их [людей] после смерти, эльфы не ведали. Некоторые говорили, что и люди отправляются в чертоги Мандоса, но ждать им назначено в ином месте, нежели эльфам. После Илуватара один Мандос, да ещё Манвэ, знают, куда лежит путь людей, когда истечёт для них время раздумий в безмолвных тех чертогах за Внешним морем» («Сильмариллион»).
Поэтому когда нуменорские короли и их приверженцы в определённый момент отказались от дружбы с Валар и эльфами, желая для себя эльфийского бессмертия, приверженцы старой религии закономерно оказались в меньшинстве, и даже они тяготились своей смертностью: «В одном лагере собралось большинство; их называли Людьми Короля; и они возгордились и отдалились от эльдар и Валар. Во втором лагере оказались немногие; этих называли Элендили, Друзья Эльфов, ибо хотя они по-прежнему хранили верность королю и Дому Эльроса, они желали остаться в дружбе с эльдар и вняли совету Западных Владык. Тем не менее даже их, называвших себя Верными, коснулась скорбь народа дунэдайн; и их тоже терзала мысль о смерти» («Сильмариллион»).
Однако стремление Людей Короля, приверженцев светского, а не религиозного мировоззрения, найти способ победить смерть при помощи науки, тоже так и не увенчалось успехом: «Но страх перед смертью всё сильнее подчинял себе души людей, и любой ценою стремились они продлить отмеренный им срок; и стали они возводить громадные усыпальницы для умерших, а мудрецы Нуменора трудились, не покладая рук, тщась разгадать секрет воскрешения к жизни или хотя бы её продления. Но преуспели они лишь в искусстве уберечь от тлена мёртвую плоть; и весь остров загромоздили безмолвные гробницы, где во тьме саркофагов затаилась мысль o смерти» («Сильмариллион»).
Именно в такой ситуации Саурон попал в Нуменор в качестве пленника последнего нуменорского короля, Ар-Фаразона. В собственных политических целях он изобрёл новую религию, призванную подчинить нуменорцев его влиянию — культ Мелькора, обещающий его почитателям бессмертие: «в храме этом лилась кровь, пытали пленников и вершились великие злодеяния: люди приносили жертвы Мелькору, надеясь, что тот избавит их от смерти» («Сильмариллион»). Раньше Люди Короля, несмотря на желание завладеть Валинором, землёй бессмертия (полагая, что сам факт обитания там может сделать нуменорцев бессмертными), не решались начать войну с Валар — теперь же Саурон обещал нуменорцам, что с помощью Мелькора, сильнейшего из Валар, они победят их: «Но тот, кто господин над ними, ещё возьмёт верх <…> имя же ему — Мелькор, Властелин Всего Сущего, Даритель Свободы; и он сделает вас сильнее Валар» («Сильмариллион»).
Если Верные от имени Валар и Эру не могли уверенно обещать нуменорцам что-либо, то Саурон от имени Мелькора обещал нуменорцам исполнение их самых заветных желаний — в обмен на поклонение и окончательный разрыв с Валар и эльфами. И хотя все его обещания были ложью, силы этих обещаний оказалось достаточно, чтобы повести нуменорцев на верную гибель, убедив их начать заранее обречённую войну с Валинором.
Схожим образом, по Толкину, некогда действовал, соблазняя души, и сам Мелькор: «Ибо он мог проникнуть тайно в открытый и неосторожный разум, в надежде прочитать его мысли, прежде чем тот закроется, и более того — вложить в него свои собственные мысли, обмануть его и завоевать его дружбу. Мысль его всегда была одной и той же, хотя и варьировалась в зависимости от ситуации (как он её понимал): он самый великодушный; он богат и даст всё, что угодно своим друзьям, он особо любит того, к кому обращается; и ему следует верить» («Осанвэ-кента»).
Обманывая эльфов Эрегиона, Саурон именовал себя «Аннатар» («Владыка Даров»), а Мелькора в Нуменоре он называл «Дарующим Свободу». В легенде о грехопадении человечества, изложенной в «Речах Финрода и Андрет», так же по смыслу, называет себя и Моргот, обманувший первых людей, выдав себя за Бога: «Я — Даритель, и дары не иссякнут, пока вы верите мне» (в английском оригинале — не «Даритель», а «Giver of Gifts», «Дающий Дары»). Обращаясь к чудовищной паучихе Унголианте, духу тьмы, стремящейся утолить свой голод посредством поглощения света, он говорит, убеждая помочь ему в нападении на Валинор с целью уничтожения источающих свет Древ Валар: «Трижды глупа ты: что оставила меня, что обитаешь здесь, голодая рядом с пиршеством несказанным, и что ныне избегаешь меня, Дающего Дары, твою единственную надежду! Выходи и смотри! Я принёс тебе желанную награду» («Затмение Валинора»).
Возвращаясь к тактике Моргота в сюжете о падении первых людей, нетрудно выделить характерный набор приёмов. Сначала он говорит им, что он их друг и хочет им только добра. Потом он говорит, что есть некая дьявольская сила, угрожающая им («Я спасу вас от Тьмы — а иначе Она поглотила бы вас»), затем — что неугодные ему мнения («Голос» — голос Эру, беседующего с людьми) исходят от этой дьявольской силы («То был Голос Тьмы. Она хочет отвратить вас от меня»), и, наконец, что лишь признание его людьми своим единственным повелителем может спасти человечество от этой силы («Есть ещё среди вас такие, кто внемлет Голосу Тьмы, и оттого Она приближается. Выбирайте же! Кто будет вашим Владыкой — Тьма или Я?»). Сломленные морально при помощи этих приёмов люди признают Моргота своим Богом и строят храм в его честь, а вслед за этим через какое-то время начинаются расправы с теми, кто восстаёт против культа.
Интересно, что слово «бог» в ряде языков этимологически восходит к корню, обозначающему кого-то, кто наделяет человека различными благами (отсюда термин «богатство») — ср. с Морготом как «Дающим Дары» и с Сауроном как «Владыкой Даров». В ранних черновых Толкина о падении Нуменора проповедь Сауроном своего учения среди нуменорцев носит ещё более выраженно-религиозный характер:
«И в то время случилось, что Сур (которого гномы называли Ту) явился в Нумэнор в обличии огромной птицы и проповедовал послание избавления, предсказывая второе пришествие Моргота» (первоначальный набросок «Падения Нуменора»).
«— Не следовало бы ей петь эту песню у окна, — нарушил молчание Херендиль. — Её теперь по-другому поют. Говорят, Мелько возвращается, и король отдаст нам Солнце навеки» («Утраченный Путь»).
Примечательно, кстати, что именно в культе Мелькора у Толкина ярко выражены эсхатологические тенденции, с ожиданием его скорого возвращения (в позднем Нуменоре и, как я покажу далее, в конце Третьей Эпохи, то есть во время событий «Властелина Колец») — характерные и для многих религий реального мира, включая христианство.
О власти Единого Кольца (созданного Сауроном, чтобы контролировать другие Кольца Власти) над назгулами, призраками-кольценосцами, сказано, что Кольцо «вещь для них священная и повергающая их в трепет как объект их религиозного культа, который обязывает их пресмыкаться перед обладателем этой вещи» (Письмо 246).
Тактика, избранная Сауроном для манипуляции нуменорцами, особенно показательна тем, что он, подобно жрецам многих религий, претендует на то, что знает волю того бога, от имени которого он даёт приказы и обещания, хотя сам он некогда предал Моргота при его падении («Когда Валар одержали победу над Морготом, он в конце концов отрёкся от служения ему, но только из страха; он не явился к Валар и не молил о прощении, но остался в Средиземье» — Письмо 183) и решил занять его место в качестве мирового тирана. Позднее «К концу Третьей эпохи (хотя и будучи значительно слабее, нежели прежде) он притязал на то, что он — возвратившийся Моргот» (Письмо 183).
Иронично, что сам Саурон у Толкина обвиняет Валар именно в подобном поведении: «Валар обманули вас касательно него и провозгласили имя Эру — призрака, коего сами же измыслили в безумии своём, тщась обратить людей в своих рабов. Ибо Валар — оракулы этого Эру, и вещает он лишь то, что угодно им» («Сильмариллион»). Дело в том, что Манвэ, глава Валар, для приверженцев Эру является тем же, чем Саурон для почитателей Мелькора — верховным жрецом, вещающим от имени своего божества: «Манвэ был мудрейшим и осмотрительнейшим духом на Арде. Он представлен обладающим великими знаниями о Музыке в целом, кроме того (единственный из лиц того времени) он владеет мощью, достаточной для прямого общения с Эру» («Преображённые Мифы»). Власть Манвэ в мире Толкина можно сравнить с властью Папы Римского в контексте концепции непогрешимости Папы ex cathedra. Но иронично, что в роли такого же «Папы Римского» для приверженцев культа Мелькора в истории падения Нуменора является Саурон.
Ещё одна любопытная деталь, маркирующая культы Моргота и Саурона у Толкина — сочетание в них чувства благоговения и чувства страха по отношению к объекту поклонения. Вот как описаны культы, основанные Мелькором: «Говорится среди эльдар, будто люди пришли в мир в те времена, когда над землёю простиралась Тень Моргота, и быстро подпали под его власть, ибо Враг выслал к ним своих лазутчиков, и люди вняли злобным и коварным речам и стали поклоняться Тьме, хотя не внушала им Тьма ничего, кроме страха» («Сильмариллион»). В английском оригинале у Толкина вместо «ничего, кроме страха» используется иная формулировка — «they worshipped the Darkness and yet feared it» («они поклонялись Тьме и всё же боялись её»). О человеческих народах Востока и Юга Средиземья, подвластных Саурону, сказано: «Для них Саурон был королём и богом; великий страх внушал он им, ибо обиталище своё окружил огнём» («Сильмариллион»).
В «Лэ о Лэйтиан», поэтической версии истории Берена и Лютиэн, сказано:
Люди звали его Саурон, и пред ним
В поздние дни, как пред богом живым,
Склонялись, и строили в страхе они
Мрачные храмы в глубокой тени.
Тут трудно удержаться от невольной ассоциации со следующим местом из труда апологета Тертуллиана, бичующего ересиарха Маркиона: «Маркиониты даже хвастаются, что совершенно не боятся своего бога: «Ведь злой, — говорят они, — внушает страх, добрый же — любовь». Глупец, ты отрицаешь, что тот, кого называешь господином, должен внушать страх, хотя это слово — обозначение власти, которой также нужно бояться? И каким образом ты будешь его любить, если не боишься не любить? Разумеется, он не приходится тебе отцом, которому причитается любовь по праву благочестия, а страх — из-за его власти, и не является законным хозяином, чтобы ты любил его ради человечности и боялся из-за наказания <…> Ведь власть не будет внушать страх, если она незаконная и не соответствующая норме. Быть любимой может и ложная власть, ведь она держится на обольщении, а не авторитете, на угодничестве, а не на могуществе» («Против Маркиона в пяти книгах»).
Можно вспомнить и хасидское предание про рабби (раввина) Зусю:
«Однажды Зуся такими словами молился Богу: «Господи, я люблю Тебя очень сильно, но я недостаточно страшусь Тебя! Господи, я люблю Тебя очень сильно, но я недостаточно страшусь Тебя! Позволь мне стоять пред Тобой в страхе, подобно Твоим ангелам, которые трепещут от Твоего грозного Имени». Бог услышал его молитву, и Имя Его вошло в тайники сердца Зуси, как это свойственно одним лишь ангелам. Но после этого Зуся, словно маленькая собачонка, сразу забился под кровать и затрясся там от страха. Еле выговаривая слова, он произнёс: «Господи, позволь мне снова возлюбить Тебя, как любил Тебя Зуся!» И Бог снова услышал его» («Хасидские предания», Мартин Бубер).
Возвращаясь к истории Нуменора, нетрудно заметить, почему культ Мелькора, проповедуемый Сауроном, возобладал над старой религией Верных. Хотя нуменорский культ Эру являлся монотеистической религией, блага, обещаемые этой религией за дружбу с Валар и эльфами, носили, как в языческих культах древности, обыденный посюсторонний характер — см. описание создания Нуменора и рождения нуменорцев как народа: «Щедрая награда ожидала и Отцов Людей, героев трёх домов, сохранивших верность Валар. Сам Эонвэ пришёл наставлять их, и обрели они великое могущество и мудрость, и жизнь более долгую, нежели прочие смертные. Для эдайн создана была новая земля, не являющаяся частью ни Средиземья, ни Валинора, и отделённая от них безбрежным океаном — однако расположенная ближе к Валинору. Оссэ поднял её из пучины Великих Вод, Аулэ укрепил, а Йаванна одарила плодородием, эльдар же украсили остров фонтанами и цветами, привезёнными с Тол Эрессеа» («Сильмариллион»).
Однако по мере развития нуменорской цивилизации и роста могущества Нуменора как империи благополучие Нуменора уже не зависело от покровительства Валар и эльфов: «Так сходило на нет благоденствие Западной земли, однако росли её могущество и богатство» («Сильмариллион»). Напротив, культ Мелькора предложил нуменорцам того, чего не предлагали Верные и чего так и не смогли достичь собственными силами Люди Короля — выхода за пределы ограничений человеческой природы (обещание даровать людям бессмертие и сделать их сильнее Валар) с помощью божественного покровителя. Забавно, но дьявольский культ у Толкина обещает именно то, что обещали человечеству испокон веков религии откровения, победив за счёт этих обещаний старое язычество.
К слову, особенно интересно то, что, возможно, в истории падения Нуменора католик Толкин под видом описания культа Мелькора намеренно создал пародию на конкурента католицизма в лице протестантизма (особенно — на историю победы протестантизма в Англии). Возьмём, например, проповедь Саурона в Нуменоре: “теперь, подчинив себе слух людей, Саурон при помощи бессчётных доводов опровергал всё, чему прежде учили Валар, и внушал людям, будто в мире — и на востоке, и даже на западе — есть ещё немало земель и морей, надо лишь завоевать их; там победителей ждут несметные богатства. А если в итоге итогов нуменорцы доберутся до самого края этих земель и морей — там за пределами всего сущего лежит Древняя Тьма. «Из неё создан был мир. Ибо поклонения достойна только Тьма, а Властелин её может сотворить новые миры в дар своим слугам, так что могуществу их не будет предела»” («Сильмариллион»).
Нетрудно сравнить это с пассажем из «Потерянного Рая» пуританина Мильтона:
…На краю
Пучины дикой, — зыбки, а быть может —
Могилы Мирозданья, где огня
И воздуха, материков, морей,
В помине даже нет, но все они
В правеществе зачаточно кишат,
Смесившись и воюя меж собой,
Пока Творец Всевластный не велит
Им новые миры образовать.
И в целом риторика Саурона в описании падения Нуменора напоминает некоторые реальные радикальные протестантские секты, которые часто становятся предметом критики ортодоксальных христиан: «Наш потенциал — это родиться в семье Бога и получить абсолютную власть! Нам будет вручено правление над всей вселенной!.. Мы будем зачинать жизнь на миллиардах и миллиардах мёртвых планет, точно так же, как жизнь была зачата на этой земле. Мы будем творить… Мы будем царствовать вовеки». Слова Саурона о том, что бессмертия достойны не все, а лишь избранные («дар вечной жизни пристал не всем, но тем только, кто достоин подобного дара, могучим и гордым потомкам знатного рода» — «Сильмариллион»), также гармонирует с учениями ряда течений протестантизма о предопределении к спасению (и, соответственно, к погибели).
Впрочем, против воли автора культ Мелькора обрёл черты сходства далеко не только с протестантизмом, но и с католицизмом — религией самого Толкина. Культ Эру, справляемый Верными, был лишён жречества и рукотворных центров культа; как говорит вождь Верных Элендиль в «Утраченном Пути», «Не было храмов в этой земле. Но на Горе беседовали мы с Единым, что не имеет образа. То было священное место, нетронутое рукой смертных». Напротив, Саурон, обосновавшись в Нуменоре в качестве верховного жреца Моргота, строит грандиозный каменный храм в его честь и создаёт институциализированный культ, что облегчало распространение новой веры (культ Эру институциализирован не был и держался, в сущности, лишь на доброй воле почитателей).
Случай Льюиса ещё более интересен, чем случай Толкина, тем, что в заключительной части «Хроник Нарнии» — «Последней битве» — он не только при изображении дьявольской, обманной лжерелигии наделяет её чертами, которые нередко обнаруживаются у реальных религий, но ещё и показывает то, как легко эта дьявольская лже-религия заместила истинную религию и заставила её служить своим интересам.
Сюжет «Последней битвы» (построенной во многом на отсылках к библейской эсхатологии и истории Антихриста) вращается вокруг того, что злой лжепророк-Обезьян обманом захватывает власть в Нарнии, нарядив глупого Осла в шкуру умершего льва и выдав его за Аслана (Бога, обычно являющегося обитателям Нарнии в обличье величественного льва). Сразу обращает на себя тактика Обезьяна, выступающего в амплуа жреца, вещающего от имени божества — показав им лже-Аслана (Осла), он вскоре прячет его в хлеву, чтобы тот не мешал его планам, и начинает выдавать свои желания за его волю (примерно как Саурон у Толкина выдавал себя за посланца сперва Валар, а затем Моргота):
«— А, это ты, — сказал Обезьян с противной усмешкой. Теперь слушай меня внимательно. — Я хочу, я имею в виду, Аслан хочет, получать орехи. Того, что вы принесли, недостаточно, надо принести больше, слышишь? Вдвое больше. И орехи должны быть здесь завтра до заката солнца; плохие и маленькие не нужны.
Испуганное ворчание послышалось среди белок. Главная Белка набралась храбрости и сказала:
— Пожалуйста, пусть Аслан сам скажет нам об этом. Если бы нам было разрешено увидеть его…
— Может быть, он будет так добр, что выйдет к вам на минутку вечером, — сказал Обезьян, — хотя вы этого и не заслужили. Тогда все смогут увидеть его. Но вы не должны толпиться вокруг и докучать ему своими вопросами. Всё, что вы хотите сказать, передавайте через меня — если я решу, что этим стоит его беспокоить. А пока вы, белки, лучше бы занялись орехами. И доставьте их сюда до завтрашнего вечера, или, даю слово, вы поплатитесь за это <…>
Из толпы послышался низкий голос, принадлежавший косматому кабану с огромными клыками:
— Почему нам нельзя разглядеть Аслана как следует и поговорить с ним? Когда он в давние дни приходил в Нарнию, каждый мог разговаривать с ним.
— Не верьте этому, — сказал Обезьян. — Даже если так и было раньше, времена изменились. Аслан сказал, что был слишком мягок с вами. Он не собирается быть таким же на этот раз. Он призовёт вас к порядку. Он покажет вам как считать его ручным львом!».
Обезьян хорошо умеет в «правильном» духе толковать знамения, обосновывая ими свою волю — как это происходит в сцене, где он уговаривает Осла выдать себя за Аслана:
«— Нет, нет, нет, — воскликнул Лопух. — Не говори таких ужасных вещей. Это неправильно, Хитр. Я не очень умён, но я знаю, что это слишком. Что станет с нами, если вернётся настоящий Аслан?
— Я думаю, что он будет доволен, — сказал Хитр. — Возможно, он послал нам львиную шкуру, чтобы мы всё исправили. Во всяком случае, если он и вернётся, то не в наше время.
В этот момент прямо над их головами раздался ужасный удар грома, и земля задрожала. Оба потеряли равновесие и упали навзничь.
— Это знак, — прошептал Лопух, когда дыхание вернулось к нему, — предостережение. Мы делаем что-то ужасное. Сними с меня немедленно эту несчастную шкуру.
— Нет, нет, — возразил Обезьян (соображал он очень быстро). — Это знак другого рода. Я как раз собирался сказать, что если настоящий, как ты говоришь, Аслан, выбрал нас, он пошлёт нам удар грома или землетрясение. Это было у меня прямо на кончике языка, только знак пришёл раньше, чем я сказал. Теперь ты понял, Лопух? И пожалуйста, не будем больше спорить. Ты и сам знаешь, что многого не понимаешь. Что может ослик понимать в знаках?».
Столь же иллюстративен диалог Обезьяна с неким медведем:
«— Но нам не нужно всё это, — сказал старый медведь. — Мы хотим быть свободными. Мы хотим услышать, что Аслан скажет сам.
— Не надо спорить, — ответил Обезьян. — Я ещё не кончил. Я человек, а ты только жирный, глупый, старый мишка. Что ты знаешь о свободе? Ты думаешь, свобода — это делать всё, что тебе нравится. Нет, ты не прав. Это не настоящая свобода. Настоящая свобода — делать то, что я тебе скажу».
Порой кажется, что Льюису не хватило смелости вложить в уста Обезьяна куда более очевидные и убедительные слова «настоящая свобода — делать то, что тебе скажет Аслан», так как в этом случае произведение превратилось бы в пародию на религиозную картину мира (в рамках которой истинная свобода это всемерное служение Богу).
Взяв Нарнию под контроль с помощью завоевателей-калорменцев, поклоняющихся жёстокому богу Ташу (на самом деле являющемуся дьяволом, злым духом), Обезьян отождествляет Таша с Асланом и проповедует учение о «Ташлане» как внеморальном Боге (в русском переводе «Последней битвы» бог Таш ошибочно сделан «богиней» Таш, также, как из калорменцев в переводе сделали «тархистанцев»), который принципиально не подлежит какой-либо моральной оценке со стороны своих почитателей:
«— Скажите, — продолжал ягнёнок, — я не могу понять, почему мы должны работать с тархистанцами. Мы принадлежим Аслану. Они принадлежат Таш. У них есть богиня, которую они называют Таш. Они говорят, что у неё четыре руки и голова грифа. Они убивают людей на её алтаре. Я не верю, что она существует, но если даже она есть, как может Аслан дружить с ней?
Все животные вскинули головы, и их горящие глаза уставились на Обезьяна. Они поняли, что это именно тот вопрос, который надо было задать.
Обезьян подскочил и легонько хлопнул ягнёнка по спине.
— Ребёнок! — прошипел он. — Глупый маленький ребёнок! Иди домой к маме и пей молочко. Что ты понимаешь в таких вещах? А вы, остальные, слушайте. Таш это только другое имя Аслана. Старая сказка о том, что мы правы, а тархистанцы нет — глупа. Теперь мы поумнели. Тархистанцы пользуются другими словами, но все мы имеем в виду одно и то же. Таш и Аслан — это только два различных имени — вы сами знаете Кого, поэтому между ними никогда не было поводов к раздорам. Вбейте это в свои головы, глупые скоты. Таш — это Аслан, Аслан — это Таш».
Позднее, когда животные требуют показать им Аслана, якобы находящегося в хлеву, он запугивает их возможным гневом со стороны Аслана, если они туда войдут:
«— Каждый может войти, — сказал он, — но по одному. Кто пойдёт первым? Он не обещал, что будет добр. Он облизывается с тех пор, как прошлой ночью проглотил проклятого короля. Утром он рычал. Сегодня мне самому неохота идти в Хлев. Но если вы хотите, пожалуйста. Кто войдёт первым? Не обвиняйте меня, если он проглотит вас целиком или превратит в пепел одним ужасным взглядом своих глаз. Это ваше дело. Ну, кто первый? Кто-нибудь из гномов?».
Схожим образа своего бога Таша видят калорменцы — когда юный калорменец Эмет исчезает, войдя в хлев, где находится «Ташлан», предводитель калорменцев говорит:
«Упрямый мальчишка исполнил своё желание. Он взглянул на Таш и умер. Это урок для всех вас».
Интересно, что подобная точка зрения на Бога (о примате его воли над установленной им моралью) вполне укладывается в определённое направление в христианском богословии (наиболее выраженное в протестантизме), представленное, например, философом Уильямом Оккамом: «Непосредственное влияние на этику Оккама оказала идея двойственного акта божественного волеизъявления. Это означает, что невозможно определить качество ни одного человеческого акта самого по себе, поскольку качество деяния оказывается зависимо от его смыслового контекста.
Таким образом, добро определяется только волей Бога, но не каким-либо внутренним принципом самого поступка. Впоследствии многие оккамисты выдвигали утверждения, уже в некотором смысле содержавшиеся в тезисе самого Оккама, о том, будто Бог может приказать кому-то ненавидеть себя (т. е. Бога), и что повиновение этому приказу было бы единственным достойным (в христианском смысле) ответом в такой ситуации. Так, к примеру, приказ Бога Аврааму вне контекста не может быть оценен иначе, как злодеяние, однако в контексте волеизъявления Бога убийство оценивается качественно совершенно иначе <…>
Поскольку, утверждает Оккам, весь наш мир представлен только индивидуальными субъектами, не связанными друг с другом непосредственно никакими отношениями, а любая структура может быть мгновенно изменена в соответствии с божественной волей, мы можем утверждать вслед за Оккамом, что и этическая структура может быть подвержена таким изменениям. Тогда фундаментом этического (следовательно, и добродетельного) оказывается божественная воля».
На тех же позициях стоял другой философ-номиналист, богослов Дунс Скот:
«Признание первенства воли над умом существенно предопределяет и этическое учение Д. Скота. Основание нравственности (как и религии) есть наше желание блаженства. Это желание удовлетворяется не в теоретической, а в практической области духа. Окончательная цель нравственной жизни или верховное благо (summum bonum) заключается не в созерцании абсолютной истины или Бога, как полагал Фома, с большинством схоластиков, а в известном аффекте воли, именно в совершенной любви к Богу, реально нас с Ним соединяющей. Норма нравственности есть единственно Божья воля, предписывающая нам законы деятельности, как естественные, так и религиозно-положительные. Праведность состоит в исполнении этих законов; грех есть функциональное нарушение праведности, а не какое-нибудь существенное извращение нашей души. Ничто, кроме Бога, не имеет собственного достоинства, а получает положительное или отрицательное значение исключительно от воли Божией, которую Д. Скот понимает как безусловный произвол. Бог хочет чего-нибудь не потому, что оно добро, а напротив, оно есть добро только потому, что Бог его хочет; всякий закон праведен лишь поскольку он принимается божественною волею».
Строго говоря, оппонировать подобной точке зрения с религиозных позиций в библейском контексте трудно, если вспомнить тот же сюжет о жертвоприношении Авраама или другие тому подобные сюжеты, сомнительные с точки зрения современной морали. Собственно, в Ветхом Завете иудейский бог Яхве мыслится как источник и добра, и зла, способный ввести человека в грех («ожесточить сердце»), чтобы затем на этом основании покарать — так он поступил с фараоном Египта (Исх. 4:21), аморрейским царём Сигоном (Втор. 2:30), ханаанеями (Нав. 11:20), а также сыновьями первосвященника Илия (1Цар. 2:25). Яхве подтолкнул царя Давида к проведению переписи, за которую сам же и покарал иудеев язвой (2Цар 21:1), а также велел духу лжи войти в уста пророков царя Ахава, прорицавших для него (3Цар 22:19-23). Яхве, согласно зафиксированным в Ветхом Завете представлениям иудеев, через пророка мог подталкивать свой народ к поклонению иным богам, чтобы проверить, насколько они преданы ему (Втор. 13:1-3). Злой дух от Яхве возбудил распрю между Авимелехом и жителями города Сихем (Суд. 9:23-24).
То есть ветхозаветный Яхве гораздо больше похож на «Ташлана», чем на Аслана; возможно, уже постфактум он был разделён, рассуждая по аналогии с воображаемым миром Льюиса, на «доброго Аслана» (Бога) и «злого Таша» (дьявола). Окончательная «морализация» иудаизма в эпоху Второго Храма, сопровождавшаяся окончательным противопоставлением благого Бога и дьявола как его злого непокорного слуги, то есть дуалистической с моральной точки зрения картиной мира (особенно выраженная в религиозных учениях, подобных кумранитам и христианам, и таких литературных сочинениях, как свитки Мёртвого моря) — явление уже более позднее.
Возвращаясь к Льюису — введённый Обезьяном культ «Ташлана» отражает в конечном итоге отрицательные аспекты самого христианства (и других мировых религий, но в данном случае речь идёт о «родной» религии Льюиса). И характерно, что большинство нарнийцев в «Последней битве» не нашло внутренних сил противостоять этому учению или хотя бы дойти до идеи, что Аслан в принципе не может отдавать подобных приказов.
Стоит отметить ещё одно обстоятельство. В христианской эсхатологии обычно считается, что приход Антихриста произойдёт отнюдь не беспричинно — напротив, ему будет предшествовать глубокий (в том числе и моральный) упадок человечества — войны, социальные конфликты, природные бедствия и т.д. и т.п. Однако в Нарнии ничего этого (до Обезьяна) нет. В этом отношении показателен диалог между Обезьяном и Ослом:
«— А ты подумай, сколько хорошего мы сможем сделать, — сказал Хитр. — Ты же знаешь, что всегда можешь посоветоваться со мной. Я буду давать тебе благоразумные указания. И все будут подчиняться нам, даже сам король. Мы всё исправим в Нарнии.
— А разве в ней и так не всё правильно? — спросил Лопух».
Льюис слишком любил вымышленную им Нарнию, чтобы изобразить нарнийцев погрязшими в различных пороках. Откровенными мерзавцами в «Последней битве» являются только Обезьян и ещё один коллаборационист калорменцев, некий рыжий кот. Даже Осёл — всего лишь введённый в заблуждение дурачок, которого в итоге Аслан прощает: «Первым Аслан позвал Лопуха. Ослик выглядел таким ничтожным и глупым, когда поднимался к Аслану. Он казался перед ним таким маленьким, как котёнок перед сенбернаром. Лев наклонил голову, шепнул что-то Лопуху, и его длинные уши опустились, потом он сказал что-то ещё, и уши снова поднялись наверх».
Однако в результате склонность Льюиса к аллегоризму (а «Последняя битва» — несомненная аллегория христианских представлений о Конце Света) обернулась против его религиозного посыла — ведь в таком случае получается, что религиозность нарнийцев и их слепая преданность Аслану обернулась против них, сделав их рабами Обезьяна и калорменцев и приведя к тому, что они под именем Ташлана поклонились демону (Ташу) — причём книга, по сути, не предлагает никаких содержательных ответов на эту проблему, кроме «сами виноваты, не надо было верить Обезьяну». Толкин в этом отношении (в истории Нуменора) всё же прибег к более выигрышному для религии приёму, объяснив падение нуменорцев их пороками, а не их религиозными добродетелями.
Интересно, что культ Ташлана, подобно культу Моргота у Толкина, является институциализированным (с Обезьяном в качестве верховного жреца и толкователя воли Бога), в противовес не-институциализированному культу Аслана (у культа которого, как и у культа Эру в Нуменоре у Толкина, не было ни храмов, ни духовенства).
Отдельно стоит отметить культ злой богини Такхизис из вымышленной вселенной Dragonlance (функционально играющей ту же роль, что Моргот и Саурон у Толкина и Таш у Льюиса, роль «сатанинского архетипа»), авторы художественной литературы по которой, Трейси Хикмен и Маргарет Уэйс являются мормонами. Во вселенной Dragonlance присутствует множество добрых, злых и нейтральных божеств, но именно Такхизис (сильнейшая среди злых божеств) претендует (ложно) на статус всемогущего Бога-Промыслителя, управляющего миром на уровне причинно-следственных связей.
«В комнате всё так же было тихо, но всё же голоса оглушительно взывали в его ушах.
— Всё случается только потому, что Такхизис хочет, чтобы это случилось, — завыли жрецы.
— Всё, что я делаю, сделано по благословению Её Темного Величества. Всё, что я делаю, я делаю по воле Её Темного Величества. Свобода это иллюзия.
Рейстлин слушал, и внезапная ужасная мысль пришла ему в голову. Что если они правы? Что, если всё что я делаю, я делаю только потому, что Такхизис приказала мне это сделать? Что, если это она привела меня в Нераку? Что, если это именно она защищала меня, спасала меня, вела меня? Вела к моему уничтожению…» («Драконы мага песочных часов»).
При этом от фэнтезийных злодеев «прошлого поколения», подобных Морготу или Ташу, Такхизис как персонаж отличается умением прикидываться «хорошей» (Саурон в Нуменоре пытался представить Моргота как благодетеля человечества, но даже он не рисовал его милостивым богом — а, напротив, проповедовал социал-дарвинистскую идеологию). Этот сюжет раскрыт в цикле «Война Душ», где Такхизис переместила Кринн (планету, где происходят события «Саги о Копье») в другую часть вселенной. Старые культы богов приходят в упадок (поскольку жители Кринна убеждены, что боги бросили их), и, пользуясь этим, Такхизис через свою избранницу Мину продвигает культ Единого Бога (Единой Богини), под видом которой скрывается всё та же Такхизис. Мина совершает чудеса (исцеляет людей), убивает злых драконов и несёт повсюду веру в Единого Бога — причём Мина совершенно искренне заботится о людях и убеждена, что творит добро:
«Жители мест, через которые пролегал маршрут победоносной армии, дрожали от страха. Многие из них бежали в горы. Те же, кто не имел такой возможности, приготовились к самому худшему. Однако их опасения оказались напрасными. Воины Мины не грабили ферм и деревень. Они щедро платили за то, что могли бы просто отобрать, а встречая бедняков, даже делились с ними собственными припасами. Ни один замок или особняк не был разрушен. И повсюду Мина рассказывала людям о Едином Боге. Она разговаривала с высокородными господами и простолюдинами, крестьянами и фермерами, кузнецами и трактирщиками, жестянщиками и бродячими музыкантами, мужчинами и женщинами. Во имя Единого Бога Мина исцеляла больных, кормила голодных и утешала отчаявшихся. А главное, она несла им весть о том, что старые Боги сбежали, бросив свой народ на растерзание чужеземным драконам, в то время как новый Бог явился в мир, дабы позаботиться о его покинутых обитателях» («Драконы Исчезнувшей Луны»).
Мина проповедует равенство перед Единым Богом всех разумных существ:
«— Человек, минотавр или эльф — мы все равны перед Единым Богом. Мы все его дети» («Драконы Пропавшей Звезды»).
Что интересно, даже обращаясь к приверженцам враждебных Единому Богу культов (эльфы во вселенной Dragonlance поклоняются богу Паладайну — главному противнику Такхизис), Мина рассчитывает сыграть именно на их религиозном чувстве:
«— Эльфы обещали служить Единому Богу, и сейчас настало время это обещание исполнить, — ответила она. — Единый Бог нуждается в них. Пусть эльфы сотрудничают с нами, помогая осуществлять контроль над их страной.
— Но они ни за что на такое не согласятся, Мина, — угрюмо возразил Догах. — Не думаю, что их преданность Единому Богу простирается так далеко.
— А я полагаю, вы заблуждаетесь, генерал. Как и мы, эльфы стремятся верить в нечто, что вне нас и сильнее нас. Единый Бог для них — объект именно такой веры. Эльфы Сильванести воздвигнут в Его честь Храм в самом сердце своей столицы. Эльфийским жрецам будет дарована власть излечивать недуги и творить чудеса именем Единого…» («Драконы Пропавшей Звезды»).
Впрочем, в итоге её надежды на «обращение» эльфов не оправдались.
Однако к врагам веры, не желающим принять Единого Бога, Мина беспощадна. Как говорит она сама в разговоре со своей приёмной матерью, Золотой Луной, «Оба эльфийских народа [королевства Квалинести и Сильванести] я погубила за их безверие и растленность» («Драконы исчезнувшей Луны»). Вместе с тем, она и сама смиренно готова принять любое наказание от Единого Бога за ошибки, даже невольные:
«—Прости меня! — выдавила она, выплевывая слова вместе с кровью. — Я подвела Тебя. Я забыла о долге. Клянусь своей душой, это больше не повторится!
Болезненные спазмы неожиданно прекратились. Мина судорожно перевела дыхание и вскоре, сделав несколько глубоких вдохов, смогла подняться на ноги <…>
— Я не смогла выполнить свой долг. Кендер очень важен для нас, и в первую очередь мне следовало заняться именно им. Но я… — Девушка облизала свои окровавленные, распухшие губы. — Но я так хотела увидеть маму, что совсем забыла о нём. А теперь он исчез, и виновата в этом я.
— И Единый Бог сотворил с тобой это? — переспросил изумлённый минотавр. В его голосе почувствовалась гневная дрожь. — Он причинил тебе такую боль?
— Я заслужила подобное наказание, Галдар, и потому воспринимаю его как должное. Боль, перенесённая мною, — ничто по сравнению с тем ударом, который я невольно нанесла Единому Богу» («Драконы Исчезнувшей Луны»).
В благодарность за свою помощь она хочет, чтобы исцелённые уверовали в её бога:
«— Единый Бог велел мне сообщить вам, что те, кто в смирении и благоговении молит его об исцелении, будут излечены от болезни, насланной на вас драконом Цианом Кровавым Губителем. Единый Бог освобождает вас от наказания. На коленях благодарите Его, признавая Истинным Богом всех живых созданий, и вы получите исцеление» («Драконы Пропавшей Звезды»).
При этом Единый Бог позиционируется ей как исполненный любви и скорбящий о человеческих пороках — взять хотя бы её диалог с рыцарем смерти Сотом:
«— Она мне это предлагает? — уточнил Сот.
— Да, конечно.
— В таком случае она не обидится, если я отклоню её предложение.
— Она не обидится, — сказала Мина. — Но будет глубоко скорбеть из-за чёрной неблагодарности, которой ты платишь Ей за сделанное тебе добро» («Драконы Исчезнувшей Луны»).
Мина прямо заявляет, что никто не вправе судить Бога, а должен лишь свято верить в него, и что именно Единый Бог и ничто иное должен стоять на первом месте:
«— Ты говоришь, что Владычица предала тебя. На ведь то же самое и Она может сказать о тебе, Тёмный Даламар. Тот, кто по-настоящему верен, не должен так долго помнить о нанесённых ему обидах.
— А я вот помню, — упрямо заявил эльф. — Из-за предательства Такхизис я потерял всё, что было дорого моему сердцу. Думаешь, это легко забыть?
— Но ты поставил свои привязанности выше нашей Богини, — возразила Мина, — и тем самым первым отказался от Неё» («Драконы Исчезнувшей Луны»).
Недаром она сама говорит, что «Моя единственная любовь — Единый Бог» («Драконы Исчезнувшей Луны»). Она хочет, чтобы принявшие веру в Единого Бога были готовы порвать даже со своими неверующими родичами и соотечественниками — и обратиться против них, а также присвоить их имущество:
«Но прежде всего, Догах, Единый Бог ожидает от эльфов доказательств преданности Ему. Пусть же они станут первыми, кто пожертвует своими богатствами во славу Его, отберут богатство у тех, кто не верит в Единого Бога. Эльфы должны доказать свою преданность, указав нам врагов Единого Бога, даже если среди этих врагов будут их мужья, отцы или дети. Всё, что ты потребуешь у последователей Единого Бога, должно быть принесено Ему в жертву. Если же эльфы откажутся сделать это, им придётся служить Единому Богу мёртвыми…» («Драконы пропавшей звезды»).
Не желающие служить Единому Богу при жизни вынуждены служить ему в смерти, превращаясь в почти лишённую собственной воли нежить (как маг Палин Маджере) — тут вспоминается сформулированный блаженным Августином принцип compelle intrare («заставь войти»), много веков оправдывавший принудительный прозелитизм.
В итоге мы видим, как и было сказано ранее, что при попытке изобразить культ злой сверхъестественной сущности (включая таких напрямую основанных на христианской концепции дьявола персонажах, как Моргот и Таш), даже верующий автор рисует, в сущности, такую же религию (только откровенно-злую, «дьявольскую»), причём местами во многом напоминающую именно его собственный культ или, в крайнем случае, конкурирующие направления внутри одной и той же религии (поскольку, создавая образ религии, он неизбежно вынужден ориентироваться на знакомые ему готовые образцы). И всё то, что в своей религии он находит достойным (или, по крайней мере, не считает принципиально неприемлемым), в чужой религии он находит отвратительным.
В своё время Клайв Льюис написал о том чувстве, которое в христианстве именуется «гордыней»: «Несколько мгновений назад я сказал, что чем больше гордости в человеке, тем сильнее он ненавидит это качество в других. Если вы хотите выяснить меру собственной гордыни, проще всего это сделать, задав себе вопрос: «Насколько глубоко я возмущаюсь, когда другие унижают меня, или отказываются меня замечать, или вмешиваются в мои дела, или относятся ко мне покровительственно, или красуются и хвастают в моём присутствии?» Дело в том, что гордость каждого человека соперничает с гордостью всякого другого. Именно потому, что я хотел быть самым заметным на вечеринке, меня так раздражает, что кто-то другой привлекает к себе всеобщее внимание» («Просто христианство — Книга III. Христианское поведение»).
Как показывает практика, тот же аргумент можно применить и к религиозному чувству. Религиозные люди, рьяные в собственной вере и не склонные к экуменизму, нередко склонны более недружественно воспринимать другие религии и видеть их недостатки (даже если они терпимо относятся к конкретным представителям иных религий). Скажем, проанализированные в этой статье Толкин и Льюис, при всей своей личной дружбе, общих философских воззрениях и значительной общности своих литературных интересов, ожесточённо конфликтовали по религиозным вопросам:
«И всё же этот сентябрьский разговор 1931 года, придавший дружбе между Толкиеном и Льюисом новую глубину, стал, по иронии судьбы, и первым шагом к их будущему взаимному отчуждению. Толкиен искренне надеялся, что Льюис обратится в католичество, и лелеял эту надежду по меньшей мере ещё два года спустя, когда записал в дневнике, что дружба с Льюисом не только дарила ему «неизменное удовольствие и отдохновение, но и принесла большую пользу от общения с человеком честным, отважным, умным (учёным, поэтом и философом) и наконец-то, после долгого паломничества, возлюбившим Господа нашего».
Однако Толкиен серьёзно просчитался. Вместо того, чтобы войти в лоно католической церкви, Льюис предпочёл вернуться к своим истокам — к одной из форм ирландского протестантизма, который Толкиену, разумеется, был противен до глубины души. И когда человек, которому Толкиен помог обрести Бога, неблагодарно примкнул к «врагам» и, более того, стал пылким апологетом протестантизма, основания их дружбы пошатнулись.
Льюис, со своей стороны, недолюбливал католиков и католичество. И он сам, и его брат Уорни Льюис, презрительно называли ирландских католиков «трясинниками». Когда же Толкиен упоминал о своих религиозных воззрениях или заводил речь о католических обрядах, Льюис с трудом скрывал отвращение» (Майкл Уайт, «Джон Р.Р.Толкиен. Биография»).
То же самое, как я продемонстрировал, мы видим и в литературе.
