Эволюция сюжета о Джекиле и Хайде: «природное» и социальное в человеке

5 января 1865 года британский писатель Роберт Стивенсон опубликовал готическую повесть «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда» (Strange Case of Dr Jekyll and Mr Hyde), посвящённую двойственности человеческой природы, борьбе положительных и отрицательных качеств внутри одного и того же человека.

Выбор темы был далеко не случайным — Стивенсон родился в Эдинбурге, столице Шотландии, и образ добропорядочного джентльмена Джекила, являющегося в то же время чудовищным злодеем Хайдом, навеян историями реальных людей из шотландской истории — военачальника времён Английской революции Томаса Вейра (имевшего репутацию глубоко набожного человека, но в конце жизни неожиданно заявившего, что он вёл порочную жизнь и занимался чёрной магией) и Уильяма Броди (преуспевающего и уважаемого краснодеревщика, тайно грабившего чужие дома — причем не только для обогащения, но и чисто с целью развлечения).

Какой образ Хайда — как воплощения злого начала в личности Джекила, пробудившегося благодаря его химическим опытам — создаёт Стивенсон? Это зверь, животное — и в произведении Стивенсон активно использует «звериные» метафоры» в отношении Хайда. Его поступки представляются бессмысленности и иррациональными, как будто им, подобно дьяволу в христианской картине мира (тут можно вспомнить, что одним из прототипов Хайда был Томас Вейр, обвинявшийся именно в сношениях с нечистой силой — и сам Хайд по тексту повествования сравнивается не только со зверем, но и с Сатаной), движет жажда разрушения и порчи ради них самих (ср. с Уильямом Броди, ставшим преступником в том числе ради острых ощущений от процесса преступления):

«И вдруг я увидел целых две человеческие фигуры: в восточном направлении быстрой походкой шёл какой-то невысокий мужчина, а по поперечной улице опрометью бежала девочка лет девяти. На углу они, как и можно было ожидать, столкнулись, и вот что-то произошло нечто непередаваемо мерзкое: мужчина хладнокровно наступил на упавшую девочку и даже не обернулся на её громкие стоны. Рассказ об этом может и не произвести большого впечатления, но видеть это было непереносимо. Передо мной был не человек, а какой-то адский Джаггернаут».

«Когда они встретились (это произошло почти под самым окном служанки), пожилой джентльмен поклонился и весьма учтиво обратился к другому прохожему. Видимо, речь шла о каком-то пустяке — судя по его жесту, можно было заключить, что он просто спрашивает дорогу, однако, когда он заговорил, на его лицо упал лунный свет, и девушка залюбовалась им — такой чистой и старомодной добротой оно дышало, причём эта доброта сочеталась с чем-то более высоким, говорившим о заслуженном душевном мире. Тут она взглянула на второго прохожего и, к своему удивлению, узнала в нём некоего мистера Хайда, который однажды приходил к её хозяину и к которому она сразу же прониклась живейшей неприязнью. В руках он держал тяжёлую трость, которой всё время поигрывал; он не ответил ни слова и, казалось, слушал с плохо скрытым раздражением. Внезапно он пришёл в дикую ярость — затопал ногами, взмахнул тростью и вообще повёл себя, по словам служанки, как буйнопомешанный. Почтенный старец попятился с недоумевающим и несколько обиженным видом, а мистер Хайд, словно сорвавшись с цепи, свалил его на землю ударом трости. В следующий миг он с обезьяньей злобой принялся топтать свою жертву и осыпать её градом ударов — служанка слышала, как хрустели кости, видела, как тело подпрыгивало на мостовой, и от ужаса лишилась чувств».

«Ненависть Хайда к Джекилу была иной. Страх перед виселицей постоянно заставлял его совершать временное самоубийство и возвращаться к подчинённому положению компонента, лишаясь статуса личности; но эта необходимость была ему противна, ему было противно уныние, в которое впал теперь Джекил, и его бесило отвращение Джекила к нему. Поэтому он с обезьяньей злобой устраивал мне всяческие гадости: писал моим почерком гнусные кощунства на полях моих книг, жёг мои письма, уничтожил портрет моего отца, и только страх смерти удерживал его от того, чтобы навлечь на себя гибель, лишь бы я погиб вместе с ним».

Рождение на свет Хайда — следствие личных недостатков Джекила, которые он попытался сублимировать в отдельную субличность, за деятельность которой он бы не нёс ответственность:

«Если бы только, говорил я себе, их можно было расселить в отдельные тела, жизнь освободилась бы от всего, что делает её невыносимой; дурной близнец пошёл бы своим путём, свободный от высоких стремлений и угрызений совести добродетельного двойника, а тот мог бы спокойно и неуклонно идти своей благой стезёй, творя добро согласно своим наклонностям и не опасаясь более позора и кары, которые прежде мог бы навлечь на него соседствовавший с ним носитель зла. Это насильственное соединение в одном пучке двух столь различных прутьев, эта непрерывная борьба двух враждующих близнецов в истерзанной утробе души были извечным проклятием человечества. Но как же их разъединить?».

Не случайно он сам отмечает:

«В ту ночь я пришёл к роковому распутью. Если бы к моему открытию меня привели более высокие побуждения, если бы я рискнул проделать этот опыт, находясь во власти благородных или благочестивых чувств, всё могло бы сложиться иначе и из агонии смерти и возрождения я восстал бы ангелом, а не дьяволом. Само средство не обладало избирательной способностью, оно не было ни божественным, ни сатанинским, оно лишь отперло темницу моих склонностей и, подобно узникам в Филиппах, наружу вырвался тот, кто стоял у двери».

Хайд у Стивенсона — воплощение звериного начала (или, в религиозной парадигме — греховной природы) в человеке. Не случайно свою одержимость Хайдом Джекил сравнивает с таким тривиальным пороком, как пьянство:

«Пьяница, задумавший отучить себя от своего порока, лишь в редком случае искренне содрогнётся при мысли об опасностях, которым он подвергается, впадая в физическое отупение. Так же и я, постоянно размышляя над своим положением, всё же склонен был с некоторым легкомыслием относиться к абсолютному нравственному отупению и к неутолимой жажде зла, которые составляли главные черты характера Эдварда Хайда. Но именно они и навлекли на меня кару».

То, что Хайд появляется на свет именно вследствие химических опытов, заставляет вспомнить ещё один человеческий порок, родственный пьянству (и распространённый в Великобритании XIX века) — наркоманию.

Само описание внешности Хайда в повести Стивенсона также заставляет вспомнить распространённый в то время в западных странах страх перед «вырождением» — все люди, видящие его, словно ощущают его природную преступную и порочную сущность, проявлявшуюся и во внешности, и в поведении, хотя вроде бы ничто не указывает на эти качества напрямую:

«Мистер Хайд был бледен и приземист, он производил впечатление урода, хотя никакого явного уродства в нём заметно не было, улыбался он крайне неприятно, держался с нотариусом как-то противоестественно робко и в то же время нагло, а голос у него был сиплый, тихий и прерывистый; всё это говорило против него, но и всё это, вместе взятое, не могло объяснить, почему мистер Аттерсон почувствовал дотоле ему неизвестное отвращение, гадливость и страх».

С точки зрения представления Стивенсона о природе человеческой порочности поучительно обратиться к другому его рассказу — «Маркхейм». Есть предположение, что его сюжет основан на «Преступлении и наказании» Достоевского (Стивенсон читал французский перевод данного произведения), но даже если это не так, нельзя не отметить, что фабула обоих произведений во многом сходна. У Достоевского Раскольников убивает антипатичную ему старуху-процентщицу — у Стивенсона Маркхейм убивает антипатичного ему антиквара. Но объяснения, которое российский и британский писатель дают убийству, ключевому для сюжета повествования — разные. У Достоевского Раскольников хочет понять, «тварь дрожащая» он или «право имеет» — и его раскаянье связано в том числе и с тем, что он понимает, что «сверхчеловека» из него не вышло. У Стивенсона Маркхейм убивает антиквара сугубо ради обогащения, а сдаётся лишь из-за страха перед разоблачением. Преступление (и крушение) Раскольникова связано с его мировоззрением, преступление (и крушение) Маркхейма — исключительно с его пороками.

В 1997 году в бродвейском мюзикле «Джекил и Хайд» сюжет знаменитой истории Стивенсона подвергся серьёзному переосмыслению (хотя я и не могу уверенно сказать, насколько сознательным оказалось это переосмысление). У Стивенсона Джекил — уважаемый в обществе джентльмен, в то же время наделённый тайными пороками, которые он, устав их подавлять, сублимирует в субличность Хайда. В созданном на основе сюжета Стивенсона мюзикле Джекил — исследователь-нонконформист, нелюбимый в обществе за свои взгляды, и вместе с тем — искренний идеалист, мечтающий облагодетельствовать человечество, избавив людей от их порочных наклонностей^[1](кроме того, им движет стремление исцелить безумие своего отца) и нежно любящий свою возлюбленную и невесту, Эмму Кэрью, что делает его превращение в Хайда особенно трагичным. Интересно, что в мюзикле ключевая ошибка Джекила, ведущая к трагическому финалу его жизненного пути — понимание человеческой природы в духе Стивенсона как набора неких врождённых свойств, на которые можно повлиять химическим воздействием.

На самом же деле в мюзикле индивидуальная порочность личности — часть порочности того общества, в котором и действуют Джекил и Хайд (можно вспомнить такую героиню мюзикла, как Люси Харрис — это добрая и чистая девушка, однако ей приходится вести жизнь проститутки и подвергаться насилию со стороны своего сутенёра, Спайдера) — не случайно в мюзикле затрагивается тема такой теневой стороны человеческого общества, как проституция. Эта мысль выражена в одной из ключевых песен мюзикла, «Facade» («Фасад»), видоизменённые версии которой повторяются на протяжении всего мюзикла:

Подобная лживость в мюзикле — атрибут в том числе и высшего, «приличного» общества, осуждающего Джекила за его рискованные химические эксперименты. Когда Джекил предлагает проверить свои теории посредством эксперимента на душевнобольном пациенте (имея в виду, видимо, своего несчастного отца, которого он хочет исцелить) с целью излечить его, члены совета попечителей госпиталя святого Иуды — уважаемые люди, представители высшего общества — дружно осуждают его предприятие, характеризуя его намерения как «святотатство, безумие, богохульство и ересь». Епископ Бэсингсток обвиняет Джекила в том, что он «играет в Бога» и называет его замысел «антихристианским, варварским и странным», а секретарь совета попечителей Саймон Страйд заявляет Джекилу, что «есть такая вещь, как этика, которую вы попираете» («There’s such a thing as ethics over which you ride rough-shod!»). Даже друг Джекила и отец его Эммы, сэр Дэнверс Кэрью (чуть ли не единственный порядочный человек во всём совете попечителей), отказывается поддержать его замысел, воздерживаясь при голосовании.

Между тем, тот же епископ Бэсингсток — извращенец-педофил. Член совета попечителей генерал Глоссоп на похоронах Бэсингстока (где все напоказ скорбят) в кругу друзей злорадствует по поводу порочных пристрастий покойного. Саймон Страйд в некоторых версиях мюзикла предстаёт как владелец «Красной Крысы» (заведения, где работает Люси Харрис) и человек, намеренно саботирующий формулу Джекила (что приводит к гибели Люси), а ещё один член совета попечителей — леди Бэконсфилд, пользующаяся репутацией благотворительницы — к своему занятию относится исключительно как к способу поддержания хорошей репутации и благотворительность презирает. Джекил, по-видимому, знает или по крайней мере догадывается о пороках своих недоброжелателей (что позднее проявляется в деятельности Хайда — об этом см. ниже) — в разговоре со своим другом, адвокатом Джоном Аттерсоном, он прямо называет их лицемерами, на что Аттерсон отвечает ему «Да, но они могущественные лицемеры». Именно сопротивление научным инициативам Джекила, оказываемое советом попечителей, приводит к тому, что Джекил решает поставить эксперимент не на ком-то другом, а на себе самом — в результате чего и превращается в Хайда.

Выступление Джекила перед советом попечителей госпиталя святого Иуды:

У Стивенсона творимое Хайдом зло, в сущности, иррационально и является проявлением исключительно порочных наклонностей самого Хайда. В мюзикле поведение Хайда связано или с подавляемыми склонностями самого Джекила (скажем, Хайд вожделеет Люси Харрис — влечение к которой ощущает и Джекил^[2], но старается подавлять из верности к невесте), или с его прорывавшейся ещё до превращения в Хайда ненавистью (не то чтобы незаслуженной) к членам совета попечителей (показательно, что Хайд методично убивает всех членов совета попечителей… за исключением Дэнверса Кэрью). Окончательно решается бросить вызов Хайду Джекил именно после того, как из-за Хайда погибает невинный — тёмный двойник Джекила расправляется с Люси Харрис из ревности к Джекилу, который хотел помочь девушке уехать из Лондона и начать новую жизнь.

В результате трудно отделаться от впечатления, что мюзикл получился значительно более реалистичным, чем то произведение, на основе которого он был создан. У Стивенсона пороки Джекила, порождающие Хайда, существуют как бы отдельно от окружающего его общества — представители которого, видя Хайда, сразу же сознают его порочность (и жертвами Хайда выступают исключительно невинные люди — такие, как безымянная девочка или Дэнверс Кэрью). В мюзикле пороки Джекила, порождающие Хайда, тесно связаны с пороками того общества, в котором он живёт (вспомнить хотя бы сцену, где Джон Аттерсон, убеждая Джекила «развеяться», ведёт его в «Красную Крысу»), поскольку двойная жизнь является чертой не одного лишь Джекила, а всего социума — таким образом, история Джекила и Хайда ставится в социальный контекст. И в результате становится более проработанным образ не только главного героя, но и других личностей, окружающих его.

В целом, на мой взгляд, этот пример — того, как мюзикл по Стивенсону сделал глубже тот интересный сюжет, который создал сам Стивенсон — показывает, что подход, выводящий проблемы человеческой жизни из социальной, а не из «природной» составляющей в человеческой личности (будь то сведение человеческих пороков к биологии — или же к «первородному греху», см. образ Хайда у Стивенсона как одновременного зверя и человека, одержимого дьяволом), глубже и интереснее.

Примечания:

^[1] If we could extract all the evil from each of us
Think of the world that we could create!
A world without anger or violence or strife
Where man wouldn’t kill anymore!
<…>
Colleagues — dear friends, understand!
We have a chance to make history here in our hand!

Если бы могли удалить всё зло из человека,
Подумайте о мире, который мы могли бы создать,
Мир без злобы, агрессии и раздоров,
В котором люди никого бы не убивали!
Коллеги, дорогие друзья, поймите!
Вы имеем шанс изменить историю прямо сейчас!

^[2] Кроме того, Джекил ощущает жалость к Люси и её незавидному социальному положению.