В наши дни в России в рамках моды на исторический ревизионизм распространяются идеи евразийства, предлагающие в т.ч. радикальную переоценку периода монголо-татарского владычества над русскими землями. Ряд современных исследователей, пытаясь доказать, что власть монгольского, а затем золотоордынского хана на Руси считалась «законной», в частности, делают акцент на его именовании в древнерусских источниках «царём». В свою очередь, Куликовская битва 1380 года представляется ими как противостояние княжеств Северо-Восточных Руси, действовавших под руководством Москвы, не Золотой Орде в целом, а «узурпатору» Мамаю, свергнутому позднее «законным ханом» Тохтамышем.
Типичный пример такого рода построений, содержащий ключевые тезисы данного направления — статья А. А. Горского «О титуле «царь» в средневековой Руси (до середины XVI в.)», содержащая следующий тезис:
«Ситуация изменилась в середине XIII столетия. После Батыева нашествия и установления зависимости русских княжеств от монголо-татар титул «царь» начинает последовательно применяться к правителю Золотой Орды. Перенесение царского титула на ордынского хана, как можно полагать, было связано с тем, что завоевание пришлось на период отсутствия христианского царства — Византийской империи. Когда в 1204 г. Константинополь — «Царьград» — захватили крестоносцы, на Руси это событие было расценено как «погибель царства»: «И тако погыбе царство богохранимого Костянтиняграда и земля Греческая въ свадЬ цесаревъ, ею же обладають фрязи», — завершает свой рассказ автор «Повести о взятии Царьграда». Нет данных, что Никейская империя, наследовавшая Византийской в период, когда Константинополь находился в руках латинян (1204—1261 гг.), рассматривалась на Руси как полноценная преемница последней — для русских людей «царствующим градом» был Константинополь. Перенос царского титула на правителя Орды, по-видимому, свидетельствует о том, что Орда определенным образом заполнила лакуну в мировосприятии, заняла в русском общественном сознании место «царства» (на момент завоевания пустующее)».
Это утверждение неверно фактологически. Монгольские, а позднее золотоордынские ханы — сперва язычники, а затем мусульмане — по определению не могли занять в сознании жителей Руси той эпохи место византийского императора как православного монарха. Как отмечал в послании к великому князю московскому Василию Дмитриевичу — старшему сыну и наследнику Дмитрия Донского, героя Куликовской битвы — в 1393 году константинопольский патриарх Антоний IV: «Святой царь занимает высокое место в Церкви; он не то, что другие, поместные князья и государи. Цари в начале упрочили и утвердили благочестие во всей вселенной; цари собирали вселенские соборы, они же подтвердили своими законами соблюдение того, что говорят божественные и священные каноны о правых догматах и о благоустройстве христианской жизни, и много подвизались против ересей; наконец, цари, вместе с соборами, своими постановлениями определили порядок архиерейских кафедр и установили границы митрополичьих округов и епископских епархий. За все это они имеют великую честь и занимают высокое место в Церкви». Монгольский или золотоордынский хан в принципе не мог играть в сознании русских ту же роль, которую играли римские и византийские христианские императоры, уже по факту того, что он не являлся православным.
Далее Антоний укоряет Василия Дмитриевича в отсутствии почтения к статусу «царя» (в данном контексте — византийского императора), но не в том, что он считает «царём» ордынского хана, а в том, что он считает, что «царя» у православных (по крайней мере, на Руси) в нынешние времена просто нет. «С огорчением слышу еще, что твоим благородием сказаны некоторыя слова и о высочайшем и святом самодержце-царе. Говорят, ты не позволяешь митрополиту поминать божественное имя царя в диптихах, т. е. хочешь дела совершенно невозможнаго, и говоришь: „мы-де имеем Церковь, а царя не имеем и знать не хотим“». Это показывает, что, хотя на Руси называли «царём» ордынского хана, «царём» православного мира (высокий статус которого, впрочем, периодически могли и не признавать, как это было, если верить Антонию, в случае Василия Дмитриевича) считался именно византийский император, и его «царский» статус никоим образом не пересекался с «царским» статусом золотоордынского хана.
Кроме того, ошибочен и тезис, что Никейская империя не воспринималась на Руси как полноценная наследница Византии. Для начала, Горский противоречит сам себе — если для русских «царствующим градом» был Константинополь и Никейская империя не признавалась подлинной наследницей Византии из-за того, что не обладала им, то как же мог быть «царём» монгольский или золотоордынский хан, также не обладающий Константинополем? Кроме того, в современной отечественной историографии достаточно подробно установлен факт влияния Никейской империи (ещё до отвоевания никейским императором Михаилом Палеологом Константинополя) на политику русских земель, в том числе в сфере переговоров с латинским Западом об унии католической и православной церквей — см. об этом: Жаворонков П. И. Никейская империя и княжества Древней Руси // Византийский временник. 1982. №43, Майоров М. А. Коронация Даниила Галицкого. Никея и Рим во внешней политике галицко-волынских князей, Майоров М. А. Лион, Никея и Каракорум во внешней политике Александра Невского.
Другой тезис Горского также вызывает вопросы:
«Но следует иметь в виду, что противником Дмитрия [Донского] в 70-е годы был не «царь» (т. е. хан), а Мамай, к династии Чингизидов не принадлежавший и правивший Ордой (точнее, ее западной — от Днепра до Волги — частью) от имени ханов-марионеток. На Руси этот статус Мамая четко осознавался и подчеркивался <…> Иное отношение проявилось в русской общественной мысли к столкновению с Тохтамышем — Чингизидом, т. е. природным ханом («царем»). К Тохтамышу летописцы не прилагают уничижительных эпитетов».
Данный тезис также может быть поставлен под сомнение. Когда речь заходит о «великой замятне» 1359—1380 годов — борьбе за власть в Золотой Орде, сопровождавшейся частой сменой ханов — Мамая в современной историографии и публицистике нередко представляют неким узурпатором власти в Улусе Джучи или даже сепаратистом, выделяя «Мамаеву Орду» как что-то отдельное от Золотой Орды, но, согласно выводу Ю. Е. Варваровского, сделанному им в исследовании „«Мамаева Орда» (по данным письменных источников и нумизматики)“, „«Мамаева Орда» была точной копией государственных структур улуса Джучи. Более того, как яркий представитель традиций старой знати, Мамай пытался восстановить прежние порядки. Оставаясь реальным правителем Орды, он много раз пытался завоевать Сарай, столицу, и назначить хана из прямых (реальных или будущих) потомков Бату. Смерть Мамая и распад его орды означали победу новых сил, стоящих на страже полицентричной модели Восточной Европы“. Мамай, ещё при хане Бердибеке (с убийством которого в 1359 году и началась «великая замятня») занимавший в золотоордынском государственном аппарате пост беклярбека (высшее лицо государства после самого хана), боролся за восстановление единства Улуса Джучи и нахождение у власти Батуидов — старшей ветви потомков Джучи, традиционно находившихся у власти до начала «великой замятни», власть которых в ходе междоусобиц в Золотой Орде активно оспаривалась представителями других ветвей потомков Джучи.
Конфликт между московским князем Дмитрием Ивановичем, будущим победителем в Куликовской битве, и Мамаем, также вовсе не был связан с якобы «незаконным» характером власти последнего с точки зрения существовавшей в Золотой Орде политической системы. Как отмечает Р. Ю. Почекаев [1], автор подробной и крайне информативной биографии Мамая («Мамай. История антигероя в истории»), тот как политический деятель по сути ничем принципиально не отличался от такого своего современника, также действовавшего на территории бывшей Монгольской империи (правда, не в улусе Джучи, а в соседнем среднеазиатском улусе Чагатая), как Тамерлан:
«Для наглядности сравним историографические образы Мамая и его, пожалуй, не менее знаменитого современника — Амира Тимура (он же Тамерлан, Железный Хромец и т. д.), между которыми столько общего, что их можно принять за двойников, только один действовал в Золотой Орде, а другой — в Чагатайском улусе. Оба родились примерно в одно и то же время — с разницей в несколько лет и практически одновременно начали путь к власти. Оба были женаты на ханских дочерях. Оба возводили на трон подставных ханов и добились высшего в тюрко-монгольских государствах поста бекляри-бека (пост Тимура в среднеазиатской традиции именовался «амир ал-умара»). Даже опорой для каждого из них было родное племя: кият для Мамая и барлас для Тимура.
Единственное, но существенное различие между ними — это завершение карьеры. Мамай потерпел поражение и погиб, его владения вошли в состав державы победителей, а потомство оказалось рассеянным по просторам Евразии. Тимур же умер в преклонном возрасте, создав обширную империю и оставив ее многим поколениям своих потомков, которые управляли этими владениями ещё более ста лет.
Это-то различие и предопределило «историографическую судьбу» обоих деятелей, их «жизнь после смерти». Тимур, как известно, удостоился самых лестных отзывов придворных летописцев, создававших свои труды не только при его потомках, Тимуридах, но и много позже. Он назван в исторических сочинениях «эмиром времени», «господином счастливых обстоятельств», «родившимся под счастливым сочетанием двух планет», «обновителем тысячелетия» и т. д. В современной же узбекской историографии он считается национальным героем и основателем Узбекского государства. Каков образ Мамая в историографии — мы имели возможность подробно рассмотреть выше».
У Дмитрия Ивановича (а как мы увидим далее — и у других князей Северо-Восточной Руси) вовсе не было каких-то принципиальных затруднений во взаимодействии конкретно с «узурпатором» Мамаем как золотоордынским политическим деятелем. Напротив, во время «великой замятни» Дмитрий, обратившись первоначально в 1362 году за ярлыком на великое княжение Владимирское к сопернику Мамая хану Мюриду из рода Шибанидов, затем в 1363 году обратился за ярлыком к Мамаю (официально — к хану Абдаллаху, от имени которого Мамай управлял подвластной ему частью Золотой Орды), а позже принудил к отказу от претензий на великое княжение Дмитрия Константиновича Суздальского, которого поддерживал ещё один соперник Мамая, хан Азиз-Шейх [2].
Русские князья также поддерживали военную активность Мамая по борьбе с его соперниками. В 1370 году вышеупомянутый суздальский князь Дмитрий Константинович, к тому времени уже установивший дружественные отношения с Дмитрием Московским и выдавший за него замуж дочь Евдокию, вместе с послом Мамая Ачихожей совершил поход в Волжскую Булгарию с целью утверждения там у власти лояльного Мамаю правителя [3]. В целом до определённого момента Москва и ориентирующиеся на неё княжества Северо-Восточной Руси признавали верховную власть Мамая и его марионеточного хана. Конфликт Москвы и Мамая вспыхнул позже и по другим причинам, не имеющим никакого отношения к вопросу о «легитимности» Мамая в качестве de facto правителя Золотой Орды (как мы увидим далее, вопрос о «законности» золотоордынских правителей русских князей в действительности совершенно не интересовал).
В 1370—1371 годах Мамай предпринял неудачную попытку (Дмитрий Московский банально отказался уступить великое княжение сопернику, а затем перекупил Мамая [4]) передать великое княжение Владимирское тверскому князю Михаилу Александровичу. Как отмечает Р. Ю. Почекаев, Мамай, по-видимому, банально продал ярлык Михаилу: «Благосклонность хана и бекляри-бека обошлась ему в весьма круглую сумму, причем денег князю не хватило, и ему пришлось оставить в залог собственного сына — княжича Ивана», а затем, когда Михаил не смог реализовать свои притязания на практике, Мамай позволил перекупить себя уже Дмитрию, по сути продав ему не только ярлык на великое княжение, но даже сына Михаила Ивана, оставленного в Золотой Орде заложником.
По справедливому замечанию Почекаева: „<…> борьба за ярлык на великое княжение в 1370—1371 гг. превратилась в откровенную торговлю: нет сомнения, что Мамаю срочно требовались крупные средства для дальнейшей борьбы за Сарай и Поволжье, и он фактически устроил «аукцион» среди русских князей, выдавая ярлыки тому, кто готов был дать больше денег. И хотя в конечном счете в выигрыше остался Дмитрий Московский, Мамай умудрился получить немалые средства и с Твери, и с Москвы, причем отнюдь не собирался возвращать Михаилу Тверскому деньги, когда тот потерпел поражение в борьбе с Москвой! Более того, Мамай постарался представить ситуацию так, что виноватым оказался сам тверской князь: согласно летописному сообщению, бекляри-бек заявил Михаилу, что «дали бы есми тебе княжение великое, и рать есми тебе давали, и ты не захотел, и реклся есть сести своею силою; и ты сяди с кем ти любо»“. В этом решении наглядно проявляется такая черта золотоордынской политики, отмеченная ещё в житии Михаила Ярославича Тверского (деда Михаила Александровича), как обогащение за счёт превращения ярлыка на великое княжение в предмет торга [5].
Кроме того, попытка Мамая передать ярлык на великое княжение Михаилу Александровичу являлась органичным продолжением политики «разделяй и властвуй», проводимой Золотой Ордой в отношении русских земель — не случайно житие Михаила Ярославича отмечает наряду с корыстолюбием татар их стремление посеять раздоры между русскими князьями. В борьбе Москвы и Твери за великое княжение Владимирское в первой половине XIV века ханы, предоставлявшие ярлыки на великое княжение, выступали попеременно на стороне то одной, то другой стороны. Однако попытка Мамая проводить ту же политику в отношении Северо-Восточной Руси натолкнулась на то обстоятельство, что Дмитрий Московский больше не собирался мириться с золотоордынским господством.
С 1374 года у Дмитрия и Мамая было «размирье» (то есть прямой конфликт), сопровождаемое систематической невыплатой дани со стороны Москвы. В 1374 году в признающем верховенство Москвы Нижнем Новгороде был схвачен посол Мамая Сары-ака, в следующем году убитый. Очередная попытка Мамая в 1375 году передать великое княжение Владимирское Михаилу Александровичу закончилась лишь тем, что Дмитрий во главе подвластных ему князей предпринял поход на Тверь и вынудил Михаила отказаться от сотрудничества с Мамаем [6], а также признать Дмитрия «братом старейшим», что означает признание верховенства. Последующее противостояние Дмитрия с Мамаем, разрешившееся победой русских над татарами на Воже в 1378 году и на Куликовом поле в 1380 году, стало закономерным результатом наметившегося стремления Москвы к объединению русских земель под своей властью и ослабления, если не полной ликвидации, политической зависимости от Золотой Орды. Мамай же в этой борьбе стремился восстановить тот же размера «выхода» (дани), что существовал до начала «великой замятни», пытаясь продолжать прежнюю политику золотоордынских ханов [7].
Обмен посольствами после Куликовской битвы между Дмитрием и Тохтамышем, сопровождавшийся тем, что как татарские послы, так и сам Тохтамыш получили от русской стороны щедрые дары, рассматривается А. А. Горским как признание верховенства хана [8]. Вместе с тем, он сам отмечает, что Дмитрий не торопился возобновлять выплату дани [9], а также заключил с рязанским князем Олегом соглашение, предусматривающее военный союз против Золотой Орды [10]. В посвященной Куликовской битве «Задонщине» данная победа Дмитрия Донского представлена как победа русского оружия над татарами как таковыми (а не над отдельным Мамаем), знаменующая будущее прекращение ордынского владычества: «Уже бо въстонала земля татарская, бѣдами тугою покрышася; уныша бо царемъ их хотѣние и княземь похвала на Рускую землю ходити. Уже бо веселие их пониче». В уста татар вложены слова: «Уже нам, брате, в земли своей не бывати и дѣтей своих не видати, а катунъ своих не трепати, а трепати намъ сырая земля, а цѣловати намъ зелена мурова, а в Русь ратию нам не хаживати, а выхода нам у руских князей не прашивати». Когда в 1381 году ордынский «царевич» Акхожа отправился на Русь (видимо, чтобы затребовать дань), он не решился идти на Москву, остановившись у Нижнего Новгорода, а затем повернув назад [11]. Поход Тохтамыша на Москву, предпринятый им в 1382 году, являлся закономерным решением со стороны нового хана Золотой Орды, захватившего власть после поражения Мамая и стремящегося восстановить господство татар над Русью.
Горский утверждает, что в летописном рассказе о походе Тохтамыша на Москву «законный царь» Тохтамыш характеризуется гораздо менее отрицательно, чем «узурпатор» Мамай. Но так ли это? Во-первых, в краткой редакции повести о нашествии Тохтамыша, содержащейся в Симеоновской летописи вина за обман москвичей (татары обещали им пощаду в случае сдачи города, а сам устроил в сдавшейся Москве резню) возлагается персонально на Тохтамыша: «царь… оболга Остѣя [Остей — литовский князь, внук Ольгерда, состоявший на московской службе и возглавивший оборону Москвы] лживыми речми и миромъ лживымъ» [12]. В пространной редакции повести о нашествии Тохтамыша, содержащейся в Новгородской IV, Новгородской Карамзинской и Софийской I летописях, тактика внезапного нападения, избранная Тохтамышем при нападении «на всю Русь», именуется «злохитрием» [13], а о москвичах, открывших ворота татарам, поверив им, сказано, что «ослѣпи бо их злоба татарскаа и омрачи я прелесть бесерменскаа» [14].
Во-вторых, в выпадах в адрес Мамая русские книжники были гораздо более свободны, чем в выпадах в адрес Тохтамыша. Мамай в итоге потерпел полное политическое банкротство, лишившись и власти, и жизни, не оставив после себя каких бы то ни было наследников. Тохтамыш до 1395 года, когда он потерпел окончательное поражение от своего бывшего покровителя Тамерлана, являлся ханом Золотой Орды (а борьбу за власть продолжал и после того); позднее трон Золотой Орды занимали такие его сыновья, как Джелал ад-Дин (1412—1413), Керимберды (1413), Кепек (1414) и Кадыр-Берды (1414—1419).
Отдельно надо отметить, что само противопоставление «законного царя» Тохтамыша «узурпатору» Мамаю может быть поставлено под сомнение. Если обращаться к представлениям самих татар, то как раз права на трон Тукатимуридов — той ветви Джучидов, к которой принадлежал сам Тохтамыш — могут быть поставлены под сомнение [15]. В сообщении Симеоновской летописи о приходе Тохтамыша к власти в Золотой Орде он назван «неким царём с востока», то есть на момент своего прихода к власти он был сравнительно неизвестен на Руси [16]. Да, ханы, от имени которых Мамай, были его марионетками, но принадлежали они к роду Батуидов — старшей ветви Джучидов, традиционно обладающей властью в Золотой Орде. Наличие могущественных временщиков при слабых ханах также не было чем-то новым, незнакомым для Руси, в политической практике Золотой Орды — скажем, беклярбек Ногай, смещавший и ставивший ханов по своему произволу. В 1287 году сверг хана Туда-Менгу, а в 1291 году сверг и убил хана Тула-Бугу, поставив на его место хана Тохту, который далеко не сразу смог освободиться от положения марионетки Ногая и избавиться от него [17].
Примечательно, что 1280—1290 годах значительная часть русских земель (Юго-Западная Русь, а также такие княжества Северо-Восточной Руси, как Москва, Тверь и Переславль) ориентировались на Ногая, а не на законного хана в Сарае, а в древнерусском летописании Ногай даже именовался «царём» [18]. Между тем Ногай не то что не был ханом — он даже теоретически не имел права на престол, поскольку его отец Тутар был сыном Джучида Бувала от наложницы, а не законной жены, что лишало его права быть ханом Улуса Джучи [19]. Сам Ногай так и не был коронован, никаких монет от него не осталось. Из-за его сомнительного происхождения и политики, направленной на истребление царевичей-Батуидов, золотоордынская аристократия в конечном итоге сплотилась вокруг его соперника Тохты, приближённые Ногая массово переходили на сторону Тохты; под конец Ногай дошел до того, что признал верховенство исконного врага Улуса Джучи — ильханата Хулагуидов — и сделал ставку на половецких и аланских подданных [20]. На его примере видно, что русские князья признавали, когда это было им выгодно или когда они были вынуждены, «царями» лиц, не имевших, с точки зрения самих татар, вообще никакой легитимности.
Примечательно такое произведение древнерусской литературы, как «Повесть о Темир Аксаке», повествующее о несостоявшемся нашествии на Русь Тамерлана, в ходе боевых действий против Золотой Орды разграбившего в 1395 году пограничный русский город Елец. Тамерлан в нём представлен как беззаконный узурпатор власти [21]. Однако противопоставляет Тамерлану автор отнюдь не «законного царя» Тохтамыша, а великого князя Василия Дмитриевича, «благоверного и христолюбивого <…> самодержца Русской земли». О поражении Тохтамыша от Тамерлана автор упоминает без какой бы то ни было симпатии к Тохтамышу. Он именует Тохтамыша «цесарем», то есть царём, но «цесарем» он именует и Тамерлана, изображённого безродным узурпатором (хотя в действительности Тамерлан был знатного, хоть и не ханского происхождения), и ещё одного монарха исламского мира, побежденного Тамерланом, — османского султана Баязида. Более того, при внимательном анализе текста становится ясно, что для него золотоордынские татары, жители Улуса Джучи, и подданные Тамерлана, жители Улуса Чагатая, принципиально не различаются — и те, и другие мыслятся им как враги Руси, иноземцы и иноверцы.
Так, Тамерлан характеризуется как выходец «отъ Синее Орды, от Саморхиискыя земли». Он «хотѣ ити на всю Рускую землю, аки вторый Батый». Икону Владимирской Божьей Матери несут в Москву «страха ради Тимирь Аксакова татарьска». Когда москвичи молятся о избавлении от Тамерлана, они просят Богородицу не отдавать их «в руцѣ врагомъ татаромъ». О отходе Тамерлана от границы Руси сказано «избавил ны Господь изъ рукы врагъ нашихъ татаръ», причем войско Тамерлана также охарактеризовано как «сыны Агарины» и «сыны Измаиловы» — стандартное именование татар (и вообще враждебных христианским народам кочевников) в древнерусской литературе. То есть автор сознательно помещает столкновение Руси с Тамерланом в один ряд с русско-ордынскими конфликтами — для него это просто ещё одно нашествие татар. Он также упоминает разорение Москвы Тохтамышем: «а въ 13 лѣто по татарщинѣ, по московьскомъ взятьи».
Золотоордынский хан действительно традиционно именовался на Руси «царём», но отношение к его «царскому» статусу было довольно скептическим. В частности, во время «стояние на Угре» 1480 года ростовский архиепископ Вассиан Рыло в своём послании к московскому великому князю Ивану III убеждает его сопротивляться хану Большой Орды Ахмату с помощью следующего аргумента, апеллирующего к библейской истории, к противостоянию почитающих Бога израильтян и язычников-ханаанеев: «И пакы покаашася, и постави имъ Господь Богъ Июду от рода их, и изби хананея и ферзея и поима царя их Аданивезека. И повелѣ Июда Аданивезеку отсѣщи по запятье руку его и плѣсне ногу его. Сей же Аданивезек самъ глаголя: «Седмидесят царем отсѣкох конець рукам ихъ и окорнени збирахуся под трапезою моею; яко же бо сътворих, тако же и отда ми Богъ». И приведоша и во Иерусалимъ и умре ту. Июда же не усумнѣвся и не рече тако, яко не царь есмь сый, ни от рода царьскаго, како царю съпротивлюся, но на Бога надѣяние и всю надежу имѣа, царя царем побѣжааше. Поимав же и казнию повелѣв казнити его, и взя землю их, поработи их сыном Израилевом». Золотоордынский хан для Вассиана — действительно «царь», но царство его — нечестивое и почтения к себе не заслуживает.
Сравнение Руси с ветхозаветным Израилем глубоко не случайно, поскольку люди той эпохи осмысляли историю в религиозных категориях, обращаясь к историческому опыту прошлого в поисках параллелей с современностью. В древнерусской литературе господство татар над Русью традиционно именовалось «пленением», то есть сравнивалось с пребыванием Израиля под властью язычников-вавилонян. В житии Михаила Ярославича Тверского золотоордынский хан Узбек сравнивается с вавилонским царём Навуходоносором: „якоже бо о таковых рекоша царския дѣти, въ плѣну в Вавилонѣ сущии, глаголаху: «Предасть ны в руцѣ царю немилостиву, законопреступну, лукавнѣйшу паче всея земля»“. Согласно известному на Руси т.н. пророчеству Мефодия Потарского, «измаильтянам» (которые на Руси отождествлялись с татарами) суждено поработить христиан и жестоко угнетать их [22], однако в будущем, с Божьей помощью, христианам суждено низвергнуть власть «измаильтян» — и, более того, подчинить их самих [23].
В рамках данной картины мира татарское владычество над Русью осмыслялось как Божья кара, см. житие Михаила Ярославича Тверского: «Егда бо Господь Титу предасть Иерусалимъ, не Тита любя, но Иерусалимъ казня. И паки, егда Фоцѣ преда Царьград, не Фоцу любя, но Царьград казня за людская прегрешения». Сравнение татар с византийским императором Фокой, жестоким тираном, примечательно тем, что его правление (602—610 годы) оказалось кратковременным, а сам он был свергнут и убит. Подобная аналогия объясняла подчинённый статус христианской Руси по отношению к сперва языческой, а позднее мусульманской Золотой Орде, и вместе с тем — говорила о том, что татарское владычество не будет длиться вечно и косвенно оправдывала сопротивление ему.
Характерно, что, начиная именно с Дмитрия Донского, в духовных грамотах московских великих князей появляется формула «а переменит Бог Орду…», допускающая возможность прекращения выплаты дани. Таким образом, в действительности война Дмитрия против Мамая представляла из себя войну за освобождение Руси от золотоордынского владычества как такового, а не от конкретного «узурпатора» Мамая.
Вам может быть интересно:
Примечания
[1] Что особенно ценно, Р. Ю. Почекаев сам принадлежит к тому же направлению в современной российской историографии, что и А. А. Горский, рассматривающему хана как «царя» для русских земель.
[2] Почекаев: «Ещё зимой 1362 г. московский князь Дмитрий Иванович, получивший ярлык на великое княжение от хана Мюрида, сменяет на великокняжеском посту прежнего суздальского владетеля. В следующем 1363 г. свой ярлык направляет московскому князю и Мамай, подчеркивая этим нелегитимный характер более раннего пожалования. Попытка очередного восточного династа — хана Азиз-Шейха создать в конце 1364 г. приемлемую для него систему русской политической иерархии (наделение ярлыком суздальского князя Дмитрия Константиновича, утверждение его брата Бориса в Нижнем Новгороде) встречает жесткие контрмеры со стороны и Москвы, и «Мамаевой Орды». Дмитрий Иванович, опираясь на поддержку Мамая и невзирая на возможные санкции со стороны сарайского хана, заставил суздальского владетеля отречься от великокняжеского престола. Показательно, что получивший ярлык Дмитрий Константинович «отступися великого княженья» без какого-либо противодействия навязанному ему решению (Московский летописный свод 1949: 181-182). Проявление подобного отношения к предоставленным Сараем прерогативам выражает общерусскую оценку военного превосходства Мамая над своими нижневолжскими противниками» (“«Мамаева Орда» (по данным письменных источников и нумизматики)”).
[3] „С болгарским правителем Асаном русские князья уже имели дело в 1370 г. Тогда Дмитрий Константинович Нижегородский в сопровождении ханского посла Ачихожи ходил походом на Булгар и без кровопролития сумел посадить в городе ставленника хана «Салтан Бакова сына»“ (Светлана Алексеевна Маслова, «Институты ордынской власти над Русью (баскаки, даруги, послы)»).
[4] Почекаев: «Когда он прибыл к Владимиру, великокняжеской столице, жители отказались впустить его в город, а Дмитрий Московский в ответ на грозное послание Сары-ходжи с приказом явиться на поклон к новому великому князю, заявил: «К ярлыку не еду, а на великое княжение не пущу, а тебе, послу, почесть». Он, в свою очередь, пригласил посла приехать в Москву, где принял его с большой честью и вручил немалые дары, после чего эмиссар Мамая вернулся в ставку бекляри-бека — надо полагать, представив свою версию событий. Понимая, что надо ковать железо, пока горячо, Дмитрий Иванович и сам вскоре прибыл к хану Мухаммаду и Мамаю с богатыми дарами и получил новый ярлык, подтверждающий его права на великое княжение».
[5] «И бывшу ему во Ордѣ, не хотяше добра роду крестьяньскому дияволъ вложи в сердце князем татарьским свадиша братию, рекоша князю Юрию: «Оже ты даси выход болши князя Михаила, тебѣ дамъ великое княжение». Тако превратиша сердце его, нача искати великого княжения. Обычай бѣ поганых, и до сего дни — вмещущи вражду между братьею, князи русскими, себѣ многия дары взимаютъ».
[6] Почекаев: „Не ограничиваясь прямыми военными действиями, Мамай решил выставить против московского князя его давнего соперника — Михаила Тверского, которому в том же богатом событиями 1375 г. в очередной раз выдал ярлык на великое княжение. Однако лучше ему было этого не делать: Дмитрий Московский созвал всех союзных ему князей Северо-Восточной Руси и во главе объединенного войска осадил Тверь. После длительной осады Михаил Александрович был вынужден заключить мир и отказаться от претензий на великокняжеский титул. Кроме того, Дмитрий Московский и Михаил Тверской заключили докончание, в котором присутствовало условие: «А пойдут на нас татарова или на тебе, битися нам и тобе с одиного всемъ противу их»“. Особенно примечательно, что в соглашении Дмитрия и Михаила, оговаривающем отказ последнего от заигрываний с Мамаем, враждебная сторона именуется «татарами», то есть соглашение может быть охарактеризовано как в целом антиордынское.
[7] «В начале кампании, когда Мамай с войском кочевал за Доном, а Дмитрий находился в Коломне, Мамаевы послы привезли требование платить выход как при Джанибеке, «а не по своему докончанию. Христолюбивый же князь, не хотя кровопролитья, и хоте ему выход дати по крестьяньскои силе и по своему докончанию, како с ним докончал. Он же не въсхоте». Под «своим докончанием» имеется в виду определенно соглашение, заключенное Дмитрием с Мамаем во время личного визита в Орду в 1371 г. Но тогда Дмитрий преследовал цель задобрить Мамая, чтобы вернуть себе ярлык на великое княжение. Следовательно, он соглашался на большие выплаты, чем те, что имели место до 1371 г. По мнению В.А. Кучкина, с начала «замятии» русские княжества вовсе перестали платить дань. Это вряд ли возможно: лояльность к Орде сохранялась и во время «замятии», в 1368 г. в Москве отнеслись с почтением к ордынскому послу. Скорее всего, выход платился, но в условиях наличия одновременно нескольких ханов и борьбы между ними выплаты были нерегулярными и размеры их сократились. В 1371 же году Дмитрий обещал постоянную выплату выхода в Мамаеву Орду, но оговоренный размер дани все же уступал тому, который существовал при Джанибеке. С 1374 г. Москва перестала соблюдать это докончание; теперь, в условиях приближения Мамая в союзе с Ягайлой, Дмитрий соглашался вернуться к его нормам. Но Мамай, рассчитывая на перевес в силах, не уполномочил своих послов идти на уступки, и в этом была его ошибка» (А. А. Горский, «Москва и Орда»).
[8] «Зимой и весной 1381 г. русские князья, отпустив послов «с честию и съ дары», «отъпустиша коиждо своих киличеев со многыми дары ко царю Токтамышю»; в том числе Дмитрий Иванович «отъпустил в Орду своих киличеев Толбугу да Мохшая к новому царю с дары и с поминкы». Что означал этот акт? Свидетельствовал ли он о признании вассальных отношений с Тохтамышем? Положительный ответ давали А.Е. Пресняков, Б.Д. Греков, Л.B. Черепнин, отрицательный — Н.М. Карамзин, А.Н. Насонов, И.Б. Греков. Полагаю, что посылка «даров и поминков» означала констатацию факта восстановления законной власти в Орде и формальное признание Тохтамыша сюзереном» («Москва и Орда»).
[9] «Очевидно, после разгрома Мамая Дмитрий не спешил восстанавливать даннические отношения с Ордой, но в то же время не имел оснований не признать царское достоинство (и следовательно, формальное верховенство) нового правителя Орды, к тому же только что добившего его врага. Великий князь занял выжидательную позицию, решив посмотреть, как поведет себя хан» («Москва и Орда»).
[10] «А с татары оже будет князю великому Дмитрию мир и его брату, князю Володимеру, или данье, ино и князю великому Олгу мир или данье с одиного со князем с великим з Дмитреем. А будет немир князю великому Дмитрию и брату его, князю Володимеру, с татары, князю великому Олгу быти со князем с великим с Дмитрием и сь его братом с одиного на татар и битися с ними».
[11] Полное собрание русских летописей. Том XVIII. Симеоновская летопись. СПб, 1913. С. 131.
[12] Полное собрание русских летописей. Том XVIII. Симеоновская летопись. СПб, 1913. С. 132.
[13] Полное собрание русских летописей. Том IV. Новгородские и псковские летописи. СПб, 1848. С. 84.
[14] Полное собрание русских летописей. Том IV. Новгородские и псковские летописи. СПб, 1848. С. 87.
[15] «Без внимания осталось указание „Бахр ал-асрар“ на то, что потомки Тука-Тимура носили титул „хан оглы“ ‘ханыч’, ‘ханский сын’. Употребление в персоязычном тексте этого тюркского словосочетания-титула имело особый, глубокий смысл. Термин этот был таксоном вполне определенного уровня в иерархической номенклатуре Чингизидов в Дашт-и Кыпчаке. Условно его можно передать титулом „принц“. Автор „Бахр ал-асрар“ хотел этим подчеркнуть, что ни Тука-Тимур, ни его потомки, по решению Чингиза и курултаев, не имели в Дашт-и Кыпчаке прав на достоинство хана» (Юдин В. П. Орды: Белая, Синяя, Серая… // Чингиз-наме. Алма-Ата: Гылым, 1992. С. 35).
См. также «Чингиз-Намэ»: «Одним словом, в трех отношениях огланы Шайбан-хана гордятся и похваляются перед огланами Тохтамыш-хана, Тимур-Кутлы и Урус-хана, говоря: “Мы превосходим вас”. Во-первых, это — юрта. [Они] говорят: “Когда после смерти нашего отца Иочи-хана [Джучи] наши отцы отправились к нашему великому деду Чингизхану, то он после Иджана и Саина поставил юрту [и] для нашего отца Шайбан-хана. Для вашего [же] отца [он] не поставил даже и [крытой] телеги».
[16] Полное собрание русских летописей. Том XVIII. Симеоновская летопись. СПб, 1913. С. 130.
[17] Подробнее см. биографию Ногая в книге Р. Ю. Почекаева «Цари ордынские», посвящённой ханам и другим видным политическим деятелям Золотой Орды.
[18] Полное собрание русских летописей. Том XVIII. Симеоновская летопись. СПб, 1913. С. 78.
[19] Веселовский Н. И. Хан из темников Золотой Орды Ногай и его время. С. 3.
[20] Сафаргалиев М. Г. Распад Золотой Орды. Саранск: Мордовское книжное издание, 1960. С. 60.
[21] «О семъ убо Темире Аксацѣ поведаша, яко исперва не цесарь бѣ родомъ: ни сынъ цесаревъ, ни плѣмяни цесарьска, ни княжьска, ни боярьска, но тако испроста единъ сы от худыхъ людей от заицькихъ татаръ».
[22] Истрин В. М. Откровение Мефодия Патарского и апокрифические видения Даниила в византийской и славяно-русской литературах. Исследование и тексты. М., 1897. С. 21.
[23] Истрин В. М. Откровение Мефодия Патарского и апокрифические видения Даниила в византийской и славяно-русской литературах. Исследование и тексты. М., 1897. С. 21—22.
