Дети мастерски умеют копировать поведение взрослых. Однажды я наблюдала ребёнка пяти лет. Девочка лежала на раскладушке во время тихого часа в детском саду и вместо того, чтобы спать, внимательно разглядывала, как я что-то пишу в тетради недалеко от неё. Потом она начала повторять мои действия: сосредоточенно смотрела туда, где воображала себе бумагу, и выводила воображаемой ручкой слева направо петли, как будто это были слова и буквы. Но она, в отличие от меня, не выполняла задание по математической логике. Но что же тогда сподвигло её на такое странное поведение?
Осваивая социальную навигацию в этом мире, дети часто копируют родителей — подражают различному их поведению, в том числе выражениям лица и движениям. Подобное «обезьянничество» часто объясняют тем, что природа наделила человеческих детей врождённой способностью подражать другим, делая их в некотором роде Homo imitans, человеком имитирующим. Это «прошито» у нас на генетическом уровне, точно так же, как у птиц — умение вить гнёзда, а у кошек — опасаться собак. Таким образом, подражание — это когнитивный инстинкт.
Постулирование существования когнитивных инстинктов — опорная точка эволюционной психологии, направления, которому в 1990-х годах дали начало Леда Космидес (Leda Cosmides), Джон Туби (John Tooby) и Стивен Пинкер (Steven Pinker). «В наших черепах — мозг первобытного человека. Он был сформирован в процессе генетической эволюции и выстроен таким образом, чтобы максимизировать успех в задачах, обычных для члена небольшой кочующей группы людей — охоте и собирательстве», — таким был основной тезис эволюционной психологии. Если исходить из него, неудивительно, что с современными задачами наш мозг справляется не лучшим образом. «Но мы ничего не можем сделать, такова судьба людей», — говорят психологи-эволюционисты.
Всё это звучит довольно правдоподобно, не правда ли? Только есть одна проблема — у нас нет убедительных свидетельств в пользу того, что эта теория верна. Если копнуть поглубже, она начнёт рушиться, и мы увидим, что наш ум довольно пластичен, ему свойственно приспосабливаться под окружающие условия, так что в голове у нас скорее когнитивные приспособления (cognitive gadgets), а не когнитивные инстинкты. Такой термин предлагает взамен Сесилия Хейес (Cecilia Heyes) из Оксфордского университета (University of Oxford), автор книги Cognitive Gadgets: The Cultural Evolution of Thinking (Когнитивные приспособления: культурная эволюция мышления). Когнитивные приспособления, в отличие от инстинктов, разнятся от поколения к поколению, и культура, а не биология, ответственна за то, каким образом работает наш мозг.
В конце 1970-х годов психологи Эндрю Мельтцофф (Andrew Meltzoff) и Кит Мур (Keith Moore) из Вашингтонского университета (University of Washington) сообщили, что новорождённые дети нескольких часов от роду уже могут копировать выражение лица — в экспериментах они высовывали язык, открывали рот и морщили губы в ответ на идентичные действия «собеседника». Это исследование положило начало идее, что человек способен подражать другим инстинктивно — ведь трёхдневные дети не могут делать такие сложные вещи сознательно. Согласно Мельтцоффу и Муру, дети, скорее всего, рождаются со встроенным сложным когнитивным механизмом, который позволяет им соотносить свои выражения лица, доселе ни разу не увиденные и не прочувствованные, с видимыми выражениями лица человека напротив.
Первая критика теории поступила сразу после публикации статьи Мура и Мельтцоффа в журнале Science и затем не прекращалась. Эксперты по раннему развитию не смогли воспроизвести результаты экспериментов — новорождённые повторяли только высовывание языка, но не другие выражения лица, да и то, может быть, они высовывали язык от перевозбуждения. А дети немного старше вообще ничего не копировали!
Даже взрослые не могут подражать выражению лица, если у них не было так называемого зеркального опыта с этим выражением. Для такого опыта недостаточно просто увидеть выражение лица другого человека — как минимум, вы должны придать своему лицу такое же, глядя в зеркало, то есть, соотнести физические, мышечные ощущения с видимым в отражении. Когда не было зеркал, своего рода зеркальный опыт можно было получить, наблюдая, как кто-то подражает твоим выражениям лица, или замечая выражение лица другого человека, когда вы одновременно реагируете одинаковой эмоцией на событие в окружающем мире.
Если бы мы рождались сразу оснащённые набором инструментов, соединяющих воедино собственные прочувствованные, но не увиденные движения и увиденные, но не прочувствованные движения других, мы могли бы без труда пародировать выражения лиц героев фильмов. Но на практике это до невозможного сложно, если у нас нет зеркала. А если бы у нас был такой инстинкт, то нам было бы не обязательно смотреть в зеркало, мы бы с лёгкостью могли изобразить нужную гримасу.
Почему же тогда так долго идеи Мельтцоффа и Мура были господствующей теорией в этой области? Возможно, потому что Мельтцофф неплохо и поэтично пишет. Может быть, потому, что людям нравится думать, что дети такие умелые с самого начала. Но самая главная причина — это то, что с детьми в младенчестве сложно проводить эксперименты. Даже когда они не спят, их внимание часто не сфокусировано. Когда же оно сфокусировано, в большинстве случаев в фокусе оказывается не то, что хотел бы исследователь, а, например, бейджик на халате или серёжка в ухе медсестры. Так как лишь небольшой процент детей удерживает внимание на том, что хочет исследователь, число успешно изученных кейсов в любом таком исследовании оставалось минимальным и недостаточным для того, чтобы делать какие-то обобщения.
Таким образом, из-за сложности процедуры, опровержение результатов Мельтцоффа и Мура было затруднено, и их теория врождённого инстинкта подражания оставалась неразвенчанной так долго даже несмотря на то, что свидетельств в её пользу было мало и они были неубедительны.
В 2016 году случилось неизбежное — учёные из Квинслендского университета (The University of Queensland) провели исследование достаточно массовое, чтобы, наконец, опровергнуть аргументы доминировавшей доселе теории. Вирджиния Слотер (Virginia Slaughter) и коллеги провели опыты с неслыханным количеством младенцев — 106. Это в 5—10 раз больше, чем во всех предыдущих исследованиях. Детей подвергали тестированию в четыре определённых момента жизни — в возрасте одной, трёх, шести и девяти недель. В тесте было предложено (если можно так выразиться) повторить девять выражений лица. По результатам, дети повторяли только высовывание языка. В остальных случаях вероятность появления на их лице выражения, которое показывал взрослый, близка к случайной. Например, вероятность того, что они откроют рот, видя открытый вот, была такой же, как если бы они видели закрытый рот.
Конечно, невозможно доказать обратное — что ни один ребёнок никогда не мог подражать. Но после квинслендского исследования у нас пропали веские причины считать, что дети могут по умолчанию копировать выражения лица и что у людей есть инстинкт подражания.
Люди учатся подражать точно так же, как осваивают другие социальные навыки. В исследовании от 2018-го года Карина де Клерк (Carina de Klerk), тогда работавшая в Биркбекском колледже (Birkbeck college) в Лондоне, вместе с коллегами обнаружила, что навыки подражания у детей зависят от того, насколько часто их мать зеркалила их выражение лица. Ребёнок, когда это происходит, сопоставляет свои движения, чувства и видимое лицо родителя. Чем чаще мать копирует ребёнка, тем чаще ребёнок копирует выражения лица других. Копирование — это навык, который формируется в процессе ассоциативного обучения — точно такого же, которое использовал Павлов со своими собаками, когда заставлял их по звонку ожидать появления пищи.
За несколько последних десятилетий стало понятно, что имитация — это не когнитивный инстинкт. Подражание обусловлено не врождённой особенностью человеческого мозга, генами или чем-либо ещё, а лишь количеством зеркального опыта.
Подражание — не единственный «инстинкт», предложенный эволюционной психологией, существование которого было опровергнуто. Среди других «архаических констант природы человека» — «глубокий социальный разум», или «инстинкт чтения мыслей», «считывания ментальных состояний», благодаря которому мы будто бы изначально обладаем способностью думать про себя и про других как про носителей определённых убеждений, желаний, мыслей и чувств. На самом деле, это тоже навык, который совсем даже не определяется генетикой. Тем более что такие вещи, как осознанные намерения, убеждения, мысли — существовали у людей, вероятно, не более чем 5—6 тысяч лет, а этого недостаточно, чтобы у вида что-то зафиксировалось на генетическом уровне, чтобы появился инстинкт. Как и обычное чтение, «считывание ментальных состояний» выполняется определёнными частями мозга, и на него могут повлиять нарушения развития. Людям с дислексией сложно читать, а людям с заболеваниями аутического спектра сложно понимать, какие чувства испытывают другие люди.
Работа новозеландских психологов Меле Томипеу (Mele Taumoepeau) и Теда Раффмана (Ted Ruffman) из Университета Отаго (University of Otago) показывает, что есть сходство между этими двумя типами грамотностей. Матери, сами того не зная, учат детей узнавать, что происходит у другого человека на уме. В эксперименте было показано, что, занимаясь с 15-месячными детьми, матери часто указывали на чувства и эмоции. И от того, насколько часто матери упоминали чувства и эмоции в этот период, зависела возможность ребёнка понимать, что чувствуют другие, год спустя, в 24 месяца. Такие дети в эксперименте показали, что они лучше используют язык эмоций и лучше умеют их распознавать. Далее, в возрасте 2 лет, чем чаще матери говорили про знания и убеждения, тем лучшие показатели были у ребёнка в возрасте 33 месяцев — он лучше понимал, что думают другие люди.
Эта закономерность свидетельствует о том, что дети учатся понимать, что чувствуют и думают другие люди, в процессе коммуникации со своими родителями, которые, не осознавая этого, обучают детей эмоциональной азбуке. До того, как научить детей читать сложные слова, например, «дрозд», мы учим их читать простые слова, типа «мяч». Точно так же, мы учим детей сначала понимать простые вещи типа эмоций и желаний, и только потом учим их понимать смыслы. Желания и эмоции легко показать — обычно существует простой способ выразить то или иное состояние невербально. Например, тянуться к предмету или плакать — это вполне однозначные выражения эмоций и желаний. В то же время, знания и убеждения гораздо сложнее в понимании, потому что их можно выразить множеством способов. Например, если вы думаете, что кто-то делает что-то идиотское, то вы можете повернуться к нему спиной, или же нахмуриться, или высокомерно улыбнуться.
Даже язык, некогда возглавлявший список когнитивных инстинктов, сдал свои позиции. Во второй половине XX века Ноам Хомский (Noam Chomsky) представил миру свою идею об универсальной грамматике и о существовании определённого языкового органа. Её взяли на вооружение эволюционные психологи. Согласно подходу, новорождённые обладают врождённым знанием универсальных правил грамматики, на основе которых они впоследствии усваивают тот или иной язык. Этот взгляд на вещи был подкреплён исследованиями в области психологии развития, нейронауки и генетики, результаты которых сейчас не выдерживают проверки временем. Например, когда у человека расстройство речи, оно затрагивает не только язык, как раньше думали, но влияет также и на запоминание последовательностей. Оказывается, в мозге даже нет языкового центра! Как было легко, если бы зона Брока была единственно ответственной за язык. Но недавнее исследование Майкла Андерсона (Michael Anderson) и Рассела Полдрака (Russell Poldrack) показало, что за язык ответственны разные области коры головного мозга. Что интересно — зона Брока оказывается загруженной больше, когда люди выполняют не связанные с языком действия, чем когда они читают, слушают, говорят или пишут. Точно так же и ген FOXP2, который некогда считался ответственным за язык, оказался важен в целом для запоминания последовательностей. Генетически модифицированные мыши, которым встраивали человеческий FOXP2, лучше находили путь в лабиринте.
Теория о языковом инстинкте пошатнулась, но не сдала позиций совсем. Но впереди ещё множество открытий, которые, возможно, заставят её уйти с горизонта.
Свидетельств в пользу существования когнитивных инстинктов всё меньше и меньше, и нам нужны новые подходы к пониманию того, что собой представляет человеческий ум. Основоположники эволюционной психологии были правы в том, что секрет человеческого успеха — в вычислительных механизмах, заточенных под определённые задачи. Но эти механизмы, включая подражание, чтение мыслей, язык и многие другие, не являются намертво прошитыми в нас или результатом генетической эволюции.
Скорее, люди как «думающие машины» формируются в детстве при помощи взаимодействий. Этот процесс обусловлен культурой, а не генетикой. Наши умы — уникальные из-за когнитивных приспособлений, а не инстинктов.
Когнитивные приспособления формируются в детстве, но они не берутся из ниоткуда. Мозг младенца — это не чистый лист. Как и другие животные, мы рождаемся с комплектом способностей — запоминать последовательности, контролировать позывы, находить связь между событиями, держать несколько объектов в памяти, пока мы с ними работаем.
Судя по тому, что привлекает внимание новорождённых, нас также по умолчанию больше интересуют живые объекты, чем неживые; особенно важны лица и голоса. Это наш «стартовый комплект». Эти изначальные умения так важны, потому что они направляют наше внимание на людей, и с их помощью мы выстраиваем другие когнитивные наработки. Но среди этих «стартовых» умений нет ни имитации, ни чтения мыслей, ни языка.
Когнитивные приспособления были сформированы в процессе, похожем на дарвиновскую эволюцию. А именно, если у группы были какие-то культурные навыки, то со временем одни их вариации отбрасывались, и поэтому не передавались дальше, а какие-то, наоборот, «выживали» и развивались. Выжившие лучше подходили для решения задач, которые ставил людям окружающий мир. Так получается культурная адаптация — люди всё лучше приспосабливаются к среде.
Можно в качестве примера рассмотреть «чтение мыслей», или «считывание ментальных состояний». Эволюционная психология предполагает, что оно появилось в результате естественного отбора — генетическая последовательность, отвечающая за него, закрепилась и передалась дальше. Согласно этому подходу, когда-то давно, скажем, в эпоху Плейстоцена, древние люди и понятия не имели о существовании идей; они не знали, что у них самих есть мысли и что товарищи по виду также что-то думают и чувствуют. Когда впервые появилась генетическая мутация, ответственная за чтение мыслей, её носители стали думать о себе и окружающих как о носителях определённых ментальных состояний, которые обуславливают их поведение. Всё началось, наверное, с рефлексии желаний, потом появилась рефлексия убеждений, и затем люди стали размышлять над сложными вещами. В любом случае, дети унаследовали возможность чтения мыслей от родителей, через ДНК. Затем эта мутация распространилась и закрепилась у человечества в целом, так как предоставляла преимущества их носителям — они были более успешны в групповом поведении, поэтому у них было больше детей, которым они передали свои гены.
Альтернативная версия с культурной эволюцией также начинается с давних времён, когда люди не имели понятия о существовании идей. Но эта версия предполагает, что те наши далёкие родственники расположены на временной оси значительно ближе к нам, чем в предыдущей версии. Протолюди были способны объяснять поведение, как и все другие животные: они могли запоминать последовательности действий — если соплеменник сжимает кулак, то, скорее всего, в следующую минуту последует удар. Также они в предсказаниях полагались на набор социальных ролей и структур. Если вспомнить мультсериал «Флинтстоуны», то соплеменники могли бы ожидать от одного из персонажей, Барни Раббла, плохонького члена племени, что, претендуя на кусок сочного мяса, он сначала встанет в позу, а потом ему станет страшно за себя, и он уйдёт в сторону.
В какой-то момент мудрым мира сего пришла в голову концепция ментальных состояний как инструмента думания про поведение других людей (они, конечно, не называли это так), которую они распространили среди своих товарищей. В диалоге эта идея передавалась не только детям, но друзьям и сородичам. Дальнейшие изменения способа думать о поведении людей были также унаследованы культурно.
В некоторых группах и средах обитания (не обязательно во всех) обладание инструментарием «чтения мыслей» показало хорошие результаты в кооперативном и соревновательном поведении. Эти группы увеличились в размерах, неся свою культуру и в другие группы посредством миграции членов. В других средах «чтение мыслей» оказалось менее важным. Например, даже сейчас некоторые аборигены Северной Америки и Океании считают ум непонятной сущностью и редко апеллируют к ментальным состояниям, когда объясняют то или иное поведение.
В случае с гипотезой генетической эволюции, предполагается, что чтение мыслей передавалось от поколения к поколению с помощью генетической репликации. В случае с культурной эволюцией, оно передавалось посредством социального взаимодействия. Изменения в среде, в которой воспитываются дети, например, новые игры, технологии, методы воспитания детей, влияют на ментальный инструментарий подрастающего поколения. Успешные инструменты из этого набора распространяются, потому что у их обладателей появляется преимущество и, соответственно, больше «учеников».
Гипотеза, что наши умы наполнены когнитивными приспособлениями, основывается на исследованиях антропологов, биологов и экономистов. Их работы показывают, что многие из человеческих убеждений и предпочтений, например, выбор большой или маленькой семьи, могут быть объяснены с точки зрения культурной эволюции.
Из этого всего зародилась целая теория, которую можно назвать культурной эволюционной психологией, согласно которой культура формирует не только культурные продукты, но и механизмы, с помощью которых мы их производим на свет, и с помощью которых мы думаем.
Слово «приспособление» кажется довольно уместным для обозначения инструментария, сформированного культурной эволюцией. В отличие от инстинктов, приспособления формируются людьми, а не генами. И несмотря на то, что приспособления по своей сути невелики, они играют большую роль в развитии человечества. Многие из приспособлений сформировались давно, но они и сейчас обуславливают то, как работает наше внимание, обучение, память; они делают выполнение ежедневных задач намного легче, чем это могло бы быть.
Возвращаясь к началу, эволюционная психология сделала одну важную вещь. Она показала, что ум можно рассматривать как некоторое программное обеспечение, инструкции которого выполняются на «железе» нашего мозга. Теперь пора шагнуть немного дальше и признать, что наши особенности, отличающие человека от животных, были сформированы культурно, а не генетически.
Культурная эволюционная психология, за которую радеет Сесилия Хейес, открывает новый путь для дальнейших исследований. Так как культурная эволюция проходит быстрее, чем генетическая, мы можем отследить, как появляются новые когнитивные приспособления. Нам больше не нужно исследовать окаменелости, пытаясь понять, с помощью каких генетических механизмов в эпоху Плейстоцена появились когнитивные механизмы — мы можем наблюдать этот процесс здесь и сейчас, своими глазами. Уже сейчас исследователи, изучающие особенности коммуникации матери и ребёнка, пытаются понять, как в этом процессе, с помощью накопления опыта, оттачивается и настраивается когнитивный инструментарий. И эти же исследования могут нам помочь разобраться, как из частей старых когнитивных приспособлений строятся новые.
Помимо этого, эволюционная культурная психология может нам помочь разрешить споры вокруг некоторых вопросов в области технологий. Как наш ум справляется с жизнью, всё больше погруженной в виртуальную среду, социальные сети? Каково нам будет житься в окружении роботов-гуманоидов? Классическая эволюционная психология считает, что нам будет сложно. У нас «ум человека каменного века», заточенный под охоту, собирательство и взаимодействие с узким кругом людей. «Железо» нашего мозга давно устарело, и скоро его ошибки станут фатальными, и мы будем вынуждены сдаться во власть искусственного интеллекта.
В противоположность этому, эволюционная культурная психология утверждает, что когнитивные приспособления — гибкие и настраиваются под окружающую среду. Если эта гипотеза верна, то новые технологии могут спровоцировать очень быструю культурную эволюцию наших ментальных способностей. Виртуальная реальность может дать нам сверхвозможности в области подражания, даже лучшие, чем у профессиональных мимов. Социальные медиа могут «наградить» нас новыми способами думания об отношениях. Жизнь в среде роботов может трансформировать наши представления о том, как работает наш ум, стирая границу между ментальным и механическим. В новых социальных и экономических реалиях наши умы могут выработать новые приспособления и усовершенствовать старые, чтобы безболезненно встретить то, что предвещает нам будущее.
