«За [столом — А. Г.]… сидели Эшби, которые умерли от малярии в Индии, от ран в Крыму, от голода в Австралии, от тифа в Кейптауне и от цирроза печени в Сингапуре».
Эта маленькая цитата из детектива Джозефины Тэй «Мистификация», на мой взгляд, как нельзя лучше описывает колониальную Британскую империю — империю, над которой не заходит солнце.
Мы хорошо представляем, о чём рассказывает большой европейский роман — английский, французский, русский. Мы в состоянии представить попытки «сделать себя» в столице, терзания «маленьких людей», незавидную долю сирот, женщин из третьего сословия, очарованных аристократическими привычками. Но мы, как европейцы, не видим за этими деревьями леса.
Дело в том, что европейский реалистический роман, помимо очевидной культурной функции, осуществлял ещё и неявную функцию социальную — он скреплял империю, обеспечивал поддержку заморской экспансии. Через устойчивую европейскую жизнь начала эпохи колониализма сквозит то, без чего эта жизнь была бы невозможна — колонии.
Это видно, если заняться тем, что классик постколониализма Эдвард Саид называл «контрапунктовым чтением» — то есть чтением между строк. Задать себе вопрос: о чём умалчивается в этой книге, что сквозит между строк о европейском укладе — и тем самым получить новый взгляд на вещи. Изучить не только то, о чём литература говорит, но и то, о чём она молчит.
В этом смысле наиболее показательна английская литература: она репрезентировала, в отличие от французской и немецкой, наиболее устойчивый, складный, непротиворечивый образ империи. Английский роман, вместе со становлением Британской империи, закреплял социально приемлемое пространство и одновременно выстраивал ему антитезу — иные миры, в числе которых была не только Индия и Ямайка, но и Ирландия и Венеция.
Начнём с классического примера — Джейн Остин, «Мэнсфилд-парк». Его красота, его эстетическая (и моральная) идеальность поддерживается за счёт рабовладельческой плантации Томаса Бертрама на Антигуа. Когда главная героиня, Фанни Прайс, пытается заговорить о плантации дядюшки, в гостиной повисает неловкая тишина. «Это рабы, — пишет Саид, — молчат в гостиной». Когда же Бертрам уничтожает домашний театр, сжигая экземпляры пьесы, — а делает он это, только что вернувшись с Карибских островов, — у нас нет сомнений, что так же, огнём, он сеял справедливость и на плантации.
Упоминания этой плантации в романе сведены к минимуму — их пять, быть может, шесть. Но без неё Мэнсфилд-парк попросту не существует.
Ещё один пример — Теккерей, «Ярмарка тщеславия». Набоб Джозеф Седли с его шалями и обретёнными в Индии привычками репрезентирует колонию как место экзотического богатства. Кстати, шали тут отнюдь не случайны: действие происходит во время наполеоновских войн, а это значит, что Индия пока что производит собственные ткани, а не отправляет хлопок в Англию и закупает ткани уже у неё. Позднее из этого экономического хода вырастет половина движения Ганди: его последователи откажутся от закупок британских тканей и начнут прясть и ткать сами. А символом движения Ганди станет прялка-чаркха, попавшая в итоге и на флаг независимой Индии.
Рядом с Теккереем может встать француз Бальзак — в «Шагреневой коже» к главному герою приходит нежданное богатство из Индии, богатство мистического толка. И там же пропадает муж госпожи Годен — колония здесь место, которое поглощает без возврата и вознаграждает случайно.
Кто ещё? Конечно, Диккенс — он писал на заре становления империи, как нельзя лучше отразив её — правда, метафорически — в империи Домби:
Тутъ онъ немного пріостановился и затѣмъ снова повторилъ: «Домби и Сынъ»!
Эти три слова выражали идею всей жизни м-ра Домби. Земля сотворена была для торговыхъ операцій Домби и Сына. Солнце и луна предназначены для освѣщенія ихъ дѣлъ. Морямъ и рѣкамъ повелѣно носить ихъ корабли. Радуга обязывалась служить вѣстницей прекрасной погоды. Звѣзды и планеты двигаются въ своихъ орбитахъ единственно для того, чтобы въ исправности содержать систему, центромъ которой были: Домби и Сынъ. Обычныя сокращенія въ англійскомъ языкѣ получали въ его глазахъ особое значеніе, выражая прямое отношеніе къ торговому дому Домби и Сынъ. A. D. вмѣсто Anno Domini, м-ръ Домби читалъ Anno Dombey and Son.
С другой стороны, беспечное семейство Микоберов и верный Пегготти уезжают в Австралию, Австралия звучит и в «Больших надеждах», где счастье Пипа обеспечено деньгами каторжника Мэгвича. Здесь империя выстраивает опоры, сваи, задник — то, что держит жизнь метрополии.
Шарлотта Бронте в «Джейн Эйр» касается заморского сюжета дважды. Первый — когда делает сумасшедшую жену мистера Рочестера креолкой — это характерное отношение к туземцу как к носителю болезни с одной стороны, а с другой — самый зловещий персонаж романа оказывается представителем чуждого пространства, она в прямом смысле «не нашего круга», не принадлежит к европейской ойкумене.
Он откинул гобелен над внутренней дверью и отпер её. За ней оказалось помещение без окон, где огонь горел в камине, защищённом высокой и крепкой решёткой. С потолка на цепи свисала лампа. Грейс Пул, нагибаясь над огнём, видимо, подогревала что-то в котелке. В глубокой тени в дальнем конце помещения металось взад и вперёд какое-то существо. Был ли это зверь или человек, решить с первого взгляда оказалось невозможным. Двигалось оно словно бы на четырёх конечностях, лязгало зубами и рычало, точно какой-то чудовищный волк. Однако на нём была одежда. Грива спутанных тёмных с проседью волос скрывала его голову вместе с мордой… или лицом.
Второй раз — когда прекрасный одержимец Сент-Джон намерен уехать в Индию просвещать туземцев. И здесь уже нельзя сказать, метрополия ли собирается свести с ума колонию, или колония своей дикостью сделала одержимой метрополию.
Вообще сюжет родственника, отбывающего в колонии, — один из самых распространённых ходов, чтобы вывести кого-то за рамки сюжета. Туда отправляются молодые лоботрясы, чтобы перебеситься, пожилые и обедневшие дядюшки за последним призраком богатства, наконец, девицы — чтобы найти мужа. Существовало понятие «Британский флот», означавшее девиц, плывших из Саутгемптона в Калькутту, поскольку они потеряли надежду составить приличную партию на родине.
В романе «Говардс-Энд» Форстера снова всплывает плантация, на этот раз каучуковая. И в противоборстве аристократов Шлегелей и буржуа Уилкоксов. Ответ на вопрос «Кто унаследует Англию» однозначен — тот, кто владеет плантацией, а это буржуа.
Наконец, есть огромный пласт беллетристики — начиная от Конан Дойла и заканчивая Агатой Кристи, где то и дело кто-то уезжает в доминион, возвращается из колоний — из классической Индии, из Кении, из Канады и Южной Африки. Причём стоит отметить повторяющийся мотив: этот вернувшийся далеко не всегда тот, за кого себя выдаёт. Вернуться может авантюрист, прослышавший о смерти богатого наследника. В колониях даже сыновей-наследников могут поменять местами, выдав сына от первого брака за юного лорда. Колония здесь не просто присутствует на периферии мира как место спасительного исчезновения (в романе «Смерть миссис Мак-Гинти» все четыре женщины-жертвы прошлых трагедий уезжают куда-то за море, чтобы обрести там новую жизнь), но и место, откуда люди не возвращаются или, по крайней мере, не возвращаются неизменными. Это своего рода метафора потустороннего мира, рядом с которой маячит ребёнок-подменыш, ребёнок тролля, которого воспитывают люди нашего мира.
Есть ещё, разумеется, тексты, непосредственно репрезентирующие колонии: помимо классических Киплинга и Конрада, сюда можно включить Форстера, Андре Жида, а также бесконечных Хаггардов и Буссенаров. Заморские территории в них могут быть вновь обретённым раем, полем битвы, чуждой планетой и так далее. Наконец, деньги, которые считает мать Джима Хокинса в начале «Острова сокровищ» — что это, как не осязаемая репрезентация будущих английских владений?
Но это предмет совершенно иной статьи.
