Нет «более лучшей» иллюстрации к тому, что языковые изменения происходят всегда, а не свидетельствуют о надвигающемся апокалипсисе, чем старинные жалобы на порчу языка. Так похожие на современные.
В 30-е годы XIX века, аккурат перед расцветом русского романа, русский язык тоже, как мы помним, портился и погибал. И портили его не только иностранные слова — стиль, цивилизация, серьёзный, факт, наивно, — но и так называемые «площадные». По-нашему — «уличные». Слишком неформальные, вульгарные, нелитературные, некультурные. Сегодня — об этой стихии как источнике пополнения словарного фонда. Зачем она нам?
«Монтана» как архаизм
Во-первых, очевидна неутолимая потребность выразиться свежо, нестандартно, забавно (а порой и саркастично). И это свежее и нестандартное рекрутируется из всевозможных источников, в том числе — с «площади», сейчас — виртуальной. На наших глазах в последние десятилетия возникли словечки пересечься (в смысле «встретиться»), тормозить («плохо соображать»), зависнуть («задержаться», «задуматься»), а в самые последние годы — развидеть и печалька, не уметь в логику и быть ни о чём и так далее.
Одни экспрессивные синонимы оказываются живучи; например, трепаться (в значении «болтать» есть ещё у Булгакова), другие быстро изнашиваются. Кто помнит монтана — «класс, круто»? «Выпускнику вуза в НИИ показывают лабораторию, его стол, стул… Он отвечает двумя словами. „Вещь!“ „Вещь!“ „Монтана!“ — Простите, а что такое „монтана“? „Вещь!“» Уже стали архаикой и другие словечки 80-х: спионерить/ увести/ стибрить, не фурычит/ не пашет (например, любимый магнитофон «Романтика»). Это удел большинства неологизмов; ещё и поэтому нет смысла переживать из-за «засорения языка».
Конечно, оценить заранее, пройдёт ли слово горнило естественного языкового отбора, невозможно. Но сегодня, в XXI веке, мы уже знаем судьбу «неблагозвучных площадных слов», на появление которых жаловались в XIX-м.
Ужасно неблагозвучный глагол…
Нынешним борцам со сленгом, ревнителям мужского рода «кофе», ни за что не догадаться, какую боль они доставили бы своим «правильным русским языком» любителям тоже правильного русского языка, но 170-летней давности. Например, если употребили бы… глагол ответить.
Вам кажется, что такого не может быть, что это простое русское слово всегда было «нормальным»? И даже протокольным — «президент ответил на вопросы корреспондентов»?
Уже знакомый нам своими жалобами на галлицизмы поэт и сатирик Иван Иванович Дмитриев в письме старому другу Василию Андреичу Жуковскому страдает в первую очередь от «русского площадного». «Большая часть наших писателей… украшают вялые и запутанные периоды свои площадными словами: „давным-давно, аль, словно, коли, пехотинец, заскорузлый, кажись (вместо кажется), так как, ответить, виднеется“…» (1835). Ответить! Словно! А как же до́лжно было говорить? Как там у Пушкина?
«Владимир сухо отвечал
И после во весь путь молчал».
Не ответил, а отвечал: «что делал». «Делайте, что хотите, ― отвечал им сухо Дубровский…» Незаметный для нынешнего слуха нюанс. Поэт употребил ответить, как считает «Словарь языка Пушкина», всего несколько раз. И это не личный вкус: в произведениях, созданных до 1835 года, включенных в «Национальный Корпус русского языка», этот глагол встречается всего 9 раз против пятисот отвечать и двухсот ответствовать (тоже «приличного»).
Так что Дмитриев не выжил из ума под старость лет, а дёргался от непривычной — как минимум, в литературном языке — формы точно так, как сегодня дёргаются от зво́нит, печеньки, печалька, на позитиве, расчехлиться, мне зашло, обнимашки… И негодуют в фейсбучике. Точно так неудачливый поэт середины XVIII века Александр Сумароков негодовал на кальку латинского «obiectum» — предмет, а тонкий и остроумный друг Пушкина Пётр Вяземский возмущался опять-таки «площадным выражением» бездарность. Нелегко принять противоречащий ощущениям факт, что облако ассоциаций, связанное со словом, у каждого человека индивидуально. Ощущение благозвучности или «неграмотности» в том числе. Оно может быть общим у большой группы людей, но у другой, даже современников — иной. И тем более у разных поколений. Но сам Ожегов не убедит человека, который «точно знает», что тво́рог — грамотное, а творо́г — чудовищно деревенское. Или наоборот.
А вот когда со сменой поколений ассоциации утрачиваются, слово уже ничем стилистически не отличается от собратьев.
Порча русского языка XVI века одним «площадным словечком»…
До определённого момента вот эту часть нашего лица
мы звали почтенным индоевропейским словом, успешно прослужившим не менее шести тысячелетий. За это время его звуковой облик менялся, древние римляне говорили oculus, сейчас в английском это eye, а на древнерусском звучало око. Украинцы пользуются этим словом до сих пор, а вот жители Московской Руси стали всё чаще использовать экспрессивное словцо, которое тогда вряд ли было вежливым и приличным. «Русское слово глаз первоначально значило «шар» или «круглый, гладкий камень» (ср. польск. głaz — «камень»). Затем это название было перенесено на орган зрения, а старое значение было полностью утрачено» (Ю. С. Маслов, «Введение в языкознание», 1987, стр. 197). Сравните современное «Что шары вылупил?»
Столь охотно и часто это словцо употребляли, что оно застряло в языке насовсем. И другое общеславянское слово уста было вытеснено подобным словцом, родственным рыть и рыло, то есть — рот… Такое было время. Но не только в московскую эпоху и не только в русском языке происходит подобное. Прежнее французское обозначение головы, «chef, продолжение латинского caput… было вытеснено экспрессивным синонимом tête, первоначально testa, буквально „черепок“. В современном французском языке tête — „голова“ давно утратило экспрессивность, стало стилистически нейтральным и в арго заменяется другими словами, например bobine („катушка“)» (та же книга, стр. 200).
Но слышится ли сейчас в слове глаз грубость? Например, у Заболоцкого? «На дне души моей блистают её прекрасные глаза»…
Не всегда дело в «свежести»
…По поводу ответить там у них, в XIX веке, всего через несколько десятилетий уже никто не дёргается. О том, что слово было «какое-то не такое», забыто. Для Достоевского обе формы, видимо, одинаковы: «Из своих, ― ответил я, стараясь выразить голосом, что заплатил из своих»; «Экономический принцип, ― отвечал я с лёгким волнением и гордясь моею дамою перед прохожими». Сейчас в таких контекстах привычнее ответил.
Но за успехом слова не только желание уснащать им «вялые периоды». Глагол отвечать вместе с нововведением образовал нормальную пару несовершенного и совершенного вида, как освещать — осветить и т.д. А что с остальными «неблагозвучными словами»? Их судьба очень различна, и сейчас «чёрный список Дмитриева» поражает именно тем, что для него все эти слова стилистически одинаковы, равно «площадные». Коли, аль и кажись и в наши дни находятся на периферии языка, просторечные и устаревшие. Впрочем, судя по «Национальному Корпусу русского языка», они и в тридцатые годы XIX века сильно уступали по частотности словам кажется, если и или, и встречались в основном в стилизациях. В данном случае Дмитриева беспокоило увлечение простонародной речью литературного круга Полевого: «наши новые писатели учатся языку у лабазников». Вообще-то просторечие, как и жаргоны, — любимый источник речевой игры русской интеллигенции, вспомним митьковское «Дык ёлы-палы!»
Эти вечно обновляющиеся конструкции
А вот так как, словно, виднеется, как и пресловутое ответить, сейчас стилистически нейтральны. И их принятие языком не случайно.
Например, союз причины так как относится к лингвистическим конструкциям, пронизывающим и структурирующим речь, устанавливающим связи между высказываниями-фактами: связь причины и следствия (поскольку, поэтому…), связь сходства (словно, будто…) различия (нежели, чем…) и так далее. В языках целые арсеналы таких средств. Например, русские союзы причины: ибо; так как; вследствие; поскольку; затем; что; оттого(,) что; потому(,) что, из-за того, что; в силу того, что; ввиду того(,) что; благодаря тому, что… Эти арсеналы регулярно меняются, обновляются, старое постепенно уходит на всё более дальние полки (как ибо и поелику — последнее мы достаём уже лишь поиграть, как старомодный наряд), а потом и окончательно выбрасывается, как зане и понеже. Зато появляется новое.
На рубеже XVIII—XIX веков основными способами выражения причины были ибо и как: «И как происшествие сие принадлежит к достопамятнейшим… то и опишу я оное в подробности» (учёный-земледелец Андрей Болотов, 1800). Незаметным обновлением стал новый союз-сращение так как. Примерно за полвека новичок обрёл права литературного, но долго ещё некоторым казался неблагозвучным, что трудно понять сейчас, когда так как звучит уже более формально, чем нынешнее стандартное потому что.
Откуда потребность в обновлении? Чем моложе, новее союз причины, тем самостоятельнее и значимее «детали», из которых он состоит, то есть предлоги метафорического «направления причины»: по, за, от, из-за, в виду: по-тому, за-тем; от-того, ввиду того, и указательное местоимение то: тому, тем, того. И выразительнее вся конструкция. Мы нуждаемся в средствах, позволяющих как можно чётче указывать: вот причина! «У тебя болят зубы из-за того, что ты ел сладкое». Постепенно внутренние части теряют самостоятельность и значение, и указание на причину становится менее чётким. Собственно, и древние понеже и зане тоже когда-то, столетия назад, были такими же свежесоставленными и выразительными неологизмами. Детали многих подобных конструкций склонны время от времени заменяться «усиленными». Как писал о возникновении конструкций многократного отрицания датский лингвист Отто Есперсен, «под влиянием сильного чувства говорящий хочет быть совершенно уверен, что отрицательный смысл предложения будет воспринят». Кстати, к усилению отрицания имеет прямое отношение новое выражение сетевого жаргона, у кого-то тоже вызывающее мороз по коже: ни разу не в смысле просто «не»: «Ты ни разу не толстый». Это одно из бесчисленных проявлений «цикла Есперсена», когда отрицательная частица экспрессивно усиливается, например, словом со значением «мелочь» (ни капли, not a bit, и т. п.); в том же французском именно так некогда получилась новая нормативная форма отрицания: Je ne dis pas (pas — шаг).
Похожая история с союзом словно, который со времён Дмитриева из «площадного» и просторечного уже успел стать, как выразился мой сын, «устаревшим и как из учебника литературы». Он тоже часть изнашивающегося и вечно обновляющегося арсенала способов выражения подобия: старинные яко и точию, аки бы, равно как, словно, будто, точно, ровно как, как будто, точь-в-точь, новые прямо как, совсем как… В этой сфере «усиленные» неологизмы тоже появлялись и будут появляться неизбежно.
Давным-давно сейчас тоже вполне нормативное, хотя и разговорное. Его востребованность тоже ясна — нам регулярно нужно выражать некоторые смыслы интенсивно: мчаться, а не бежать, громадный, а не большой, крошечный, а не маленький. Сто лет назад, в тысячу раз сильнее и т. д. Удвоение как способ усиления — и супердревний, и суперсовременный. Только что на наших глазах возникло ироническое удвоение: «Она такая девочка-девочка», «он такой христианин-христианин!»
Пришёлся ко двору и глагол виднеться, которого нет у Пушкина и его современников, за исключением Грибоедова, но есть уже у молодого Толстого. Сейчас тоже не понять, чем он резал слух.
Одним словом, претензии к меняющемуся языку — живой язык всегда даёт для них повод — похожи во все времена. Первое: заимствования, «ненужная иностранщина». Второе, «площадное-уличное». Неправильное, низкое, неприличное, неблагозвучное. Или, наоборот, заумное-непонятное, понты. В общем-то, тоже заимствования, но из «других русских языков» — языка деревни, «площади», интернета. Великосветских шалопаев, уголовников, хиппи, программистов, анимешников и так далее. Словом, из языков «групп с активной языковой динамикой». Тян? Апгрейдить? Топовый? Слэш? Вы на каком языке говорите? Большая часть этих неологизмов уйдёт, меньшая — станет органичной частью языка, как стало им насмешливое словцо грубой московской эпохи, ныне вполне пригодное для высокой поэзии.
