В разные времена на феномен сексуального насилия смотрели по-разному. Когда-то такого понятия и вовсе не существовало, в другие времена считалось, что женщины сами провоцируют мужчин на сексуальную агрессию. Какие изменения претерпело понятие с тех пор, чтобы стать таким, как сейчас?
Джоанн Берке (Joanne Bourke), авторка книги Rape: A History from 1860 to the Present (Изнасилование: История с 1860-го года до настоящего времени), обозревая ретроспективу этого понятия, утверждает, что феномен является историческим явлением: кто насилует, как часто и где — зависит от эпохи и этических норм, принятых в обществе. Во времена, когда женщина не наделена способностью волеизъявления, не может быть и сексуального насилия над ней, так как нет той черты, которую мужчина пересекает; объект, в отличие от субъекта, не может сказать ни «да», ни «нет». Когда у женщины появляется субъектность, возникает и понятие насилия: она говорит «я не хочу», мужчина выполняет сексуальные действия вопреки её желанию, и это считается насилием.
Но что считать корректным волеизъявлением? Считать ли таковым фразу «я не хочу», или это просто «она ломается»? Когда женщина вправе, а когда не вправе говорить, что не хочет? От ответов на эти вопросы зависит и то, как мы определим насилие.
Различие между волевым и подневольным действием не отлито в бронзе, это социальный конструкт, объект «торговли» между заинтересованными сторонами. Можно, конечно, привести примеры, когда с волеизъявлением всё понятно: человек, который сломал ногу, катаясь на лыжах, сам занялся рискованным занятием, а заложники Норд-Оста не давали согласия на их внезапную роль.
Но с женщинами же, вроде, всё тоже ясно — есть же игра, в которую мы играем. Кто-то пригласил домой девушку посмотреть фильм, она пришла, значит — дала согласие. Всем же понятно, что «посмотреть фильм» — это эвфемизм. Или не всем? У нас есть определённое социальное соглашение, но когда оно подвергается сомнению, наступает неясность. А когда в обществе социальные соглашения по поводу того или иного вопроса ослабевают (например — находится много людей, которые утверждают, что кино — это просто кино), разные политические силы начинают эти соглашения оспаривать.
Важно заметить, что не все мужчины хотят насиловать, и не все, кто хочет насиловать, — мужчины. Женщины не выступают в роли жертвы во всех без исключения случаях: некоторые из них и сами обидчицы. Например, Линнди Ингленд (Lynndie England), специалистка рядового состава армии США, насиловала иракских военнопленных в тюрьме Абу-Грейб (Abu Ghraib) в Багдаде, за что потом была осуждена военным трибуналом. Но давайте посмотрим правде в глаза — так сложилось исторически и эволюционно, что мужчины чаще находятся в позиции силы, женщины чаще слабы и незащищены. Поэтому у мужчин больше возможностей совершать сексуальное насилие, и они чаще их реализуют.
История понятия в англоязычном мире
Для того чтобы понять, как и когда появляется понятие «изнасилование» в западном мире, посмотрим на различные значения слова rape (англ. — изнасилование). В Англии до 1300-х так — Rape — назывался район в Сассексе. В XIV веке добавился ряд других значений — «рейпом» стали называться тип корнеплода и тип средневекового блюда из этого корнеплода, также это стало нюансивным синонимом «скорости» — rape обозначало «в спешке». В этом же веке Оксфордский словарь английского языка начинает упоминать значения типа «акт захвата чего-либо силой; особенно захват имущества насильственными средствами; грабёж». Rape иногда обозначало процесс разрывания жертвы хищником в клочья. Только в 1400-х годах слово приобрело значение насилия мужчин над женщинами, и в большинстве случаев оно означало не сексуальный акт, а похищение. Похожее значение мы находим в поэме Александра Поупа The Rape of the Lock, в которой описана кража пряди волос.
Как видно, до XIX века слово rape имело букет разных значений, и ни одно из них не соответствовало современному. К XIX веку же уже сформировались основные национальные государства запада, а в них — правовая база и суды, в которые начали поступать жалобы на сексуальное насилие. Поэтому с этого момента можно говорить про значение понятия, близкое к современному. Но объяснения, которые ему давали, отличались от того, как мы бы объясняли его сейчас. Многие «теории» изнасилования того времени, стоящие на вооружении врачей, учёных и юристов, гласили, что за насилие ответственны именно женщины. На протяжении большей части 19 века считалось, что невозможно изнасиловать женщину, которая сама не хотела бы в этот момент заняться сексом. «О желании говорили её бёдра, желание было в её подсознании, её груди налились так, как наливаются только тогда, когда женщина хочет» — такие аргументы мужчины использовали, чтобы доказать, что согласие на самом деле было дано, и, значит, насилия не было. И эти аргументы принимались к сведению вне зависимости от того, что говорила сама женщина. По понятиям того времени, муж не мог изнасиловать жену, это просто не входило в определение — она дала согласие заранее, когда выходила замуж. Вплоть до конца 1970-х полиция регулярно спрашивала женщин, сообщивших об изнасиловании, испытывали ли они оргазм во время секса. Оргазм считался за волеизъявление, и, значит, насилия по факту не было. Насильники каждый раз утверждали на допросе, что женщины просто просили их довести до пика удовлетворения. Психологи говорили, что изнасилование было преступлением, которое провоцирует жертва. Девочки, которые напиваются, считались более ответственными за своё пьяное поведение, но мальчики в таком же состоянии считались менее ответственными за насилие. Служанки, женщины рабочего класса, отчаявшиеся женщины среднего возраста — все они считались априори провокаторшами насилия над собой.
Отголоски теорий, в основе которых лежит ответственность женщины за изнасилование, слышны и сейчас, например в недавнем «Законопроекте о финансировании налогоплательщиками абортов» США (The No Taxpayer Funding for Abortion Act), предложенном республиканцами в 2014-м году. В нём предлагалось сделать так, чтобы женщины, желающие сделать аборт, платили бы за него сами. В изначальной версии законопроекта делалось исключение, помимо прочих, для случаев, когда беременность возникла в результате «насильственного насилия» (forcible rape). Такой язык заставил многих задуматься, что под этим термином подразумевается, и значит ли это, что существует «ненасильственное насилие» (regular rape). В связи с этим язык документа был переработан, было оставлено просто слово «изнасилование» (rape) без уточнения его характеристик.
В начале XX века произошёл поворот, вину сняли с плеч женщин. Сексуальному насилию стали искать биологические причины. Социобиологи утверждали, что изнасилование является эволюционной попыткой улучшить вариативность естественного отбора. Была другая версия, что все насильники — «психопаты» (эта категория включала, в том числе, всех гомосексуалов); некоторые говорили, что изнасилование — это просто насилие, а насилие — неизбежно; другие — что изнасилования это результат модернизации: больше нет той традиционной женщины, которая сидит дома, варит борщи и воспитывает детей, на смену пришла деловая женщина, это стало сексуальной травмой для общества, и мужчины начали компенсировать травму изнасилованиями.
Насильники в это время представляются как жертвы сил, неподконтрольных отдельной личности — причиной служат социальные или биологические силы, вплоть до обоснования «это не я, а мой член совершил акт насилия». Особое внимание было направлено на афроамериканцев в США и выходцев из колоний в странах Европы, например на марокканцев и тунисцев во Франции, так как «люди других рас» считались биологически более склонными к сексуальному насилию. Подозрительно относились и к людям с проблемами в развитии — так, если близ места, где было совершено изнасилование, жил человек с синдромом Дауна, то ответственность возлагали именно его.
Новая парадигма
Но парадигмы меняются. Если мы спросим, где пролегает граница между изнасилованием и сексом по обоюдному согласию, ответ будет дать непросто и сейчас. Незадумчивый читатель, возможно, ответит: «Конечно, всегда ясно, где есть согласие, а где нет — она говорит „да“ или „нет“». И он будет в чём-то прав: если есть устоявшаяся парадигма согласия, использовать её критерии будет легко. А что делать, когда её нет? Например, сейчас понятие сексуального согласия, которое доминировало в XX веке, значительно пошатнулось и потеряло свою неоспоримость под влиянием феминизма.
Сомнения относительно текущего определения впервые спровоцированы сексологиней Рут Вестхаймер (Ruth Westheimer) в её лекции в Стэнфордском университете (Stanford University). Молодой человек из публики тогда рассказал историю: он пошёл на свидание с девушкой, и всё было хорошо, они пришли домой, разделись, легли в кровать, и тут девушка сказала, что не хочет заниматься сексом. Доктор Вестхаймер выразила мнение, что девушка была неправа в том, что довела вещи до той стадии, на которой очевидно, что молодой человек захочет секса. Но феминистки отреагировали по-другому: они заявили, что женщина имеет право завершить сексуальный акт в любой момент, когда пожелает. Женщина является единственным владельцем своего тела, поэтому может решать, что с ним делать, и кто и когда имеет право с ним взаимодействовать.
Это было началом сдвига доминантной концепции сексуального согласия — феминистки попытались расширить период времени вокруг сексуального акта, когда женщина может выразить или изменить (!) свою волю. Для феминисток и замужество не означало автоматического согласия на сексуальный акт с мужем.
Что это всё имеет общего с реальностью?
Сдвиг парадигм можно хорошо проиллюстрировать недавним случаем — скандалом вокруг главного редактора медиапортала «Медуза». Вкратце, дело было так: на праздновании дня рождения издания пьяный мужчина «прикоснулся к ягодице» жены одного из сотрудников и сказал ей, что она единственная, кого ему можно на банкете «харассить» (видимо, так как она не сотрудница издания). Инцидент всплыл, и главред подал в отставку.
Но это не прошло бесследно, весь интернет обсуждает происшествие — и как раз в этой дискуссии виден слом и шаткость старой парадигмы согласия. Например, писательница Татьяна Толстая пишет:
За минувший год, как пишет Нью-Йорк Таймс, в Америке уволили 201 человека в рамках программы #metoo. Взрослых, умных, успешных, богатых, непростых, преодолевших множество жизненных препятствий на своём пути наверх, — каждого из них сбил снайперский выстрел доносчика, женщины или мужчины, возведшего свою стародавнюю (как правило) обиду на высоту заповеди с Моисеевой скрижали — «Не пожелай жену ближнего своего».
Как же её не пожелать, если на том мир стоит? Желали и желают, и желать будут.
Но некоторые из пострадавших даже и не покушались на жену, или вола, или осла ближнего; они просто попались под колёса это джаггернаута, сметающего на своём пути человеческие жизни, карьеры и судьбы.
Я знаю двоих из этого списка. Один из них потерял работу, друзей и положение в американском обществе после статьи, написанной его бывшей сотрудницей (статьи заказной, как поговаривают знающие люди), в которой она рассказала, как лет десять назад, после совместного распития спиртных напитков всем коллективом в баре, злодей поцеловал её в коридоре, ведущем к сортиру.
Наутро он об этом забыл, но она, по её словам, не забыла. Она поставила перед ним вопрос: зачем он это сделал? Он не нашёл, что сказать. Она отправилась к главному начальнику с вопросом: зачем тот это сделал? — Идите работайте, — отвечал главный начальник. Долго бушевала та, которую теперь принято называть «жертвой», потом она затаилась.
Никто её не уволил, ничего от неё больше не хотел, она продолжала много лет работать, но ей, как она теперь утверждает, было «некомфортно». Потому что весь мир должен делать ей «комфортно».
И вот — настал её час! Поцеловавший её был уничтожен. Одной статьёй. Навсегда.
Второй человек, которого я знала, потерял работу после того, как напечатал в своём журнале (где он был главным редактором) статью (эссе) канадского радиожурналиста, уволенного за то, что на свиданиях имел привычку кусать своих дам. Журналиста судили и отпустили, признали невиновным, но с работы выгнали. И он, извиняясь и раскаиваясь, написал статью о том, каково это — стать парией на ровном месте. Статью напечатали, и, повторяю, уволили главного редактора. Не хотели увольнять — все его любили и уважали, но, сами понимаете, рекламодатели! Рекламодатели стали покидать чумной корабль!
Все, кто поддерживает эту хунвэйбиновщину, ссылаются на Вайнштейна. Какой уж тут Вайнштейн — сонмы доносов, оговоров, клеветы, возведения напраслины, злобное торжество мелких людишек, объявляющих свою царапинку незаживающей язвой, лелеющих своё бо-бо.
Ужасный новый мир. Ужасный век, ужасные сердца. Каждый сам себе савонарола.
А вправе ли были эти женщины делать из своей обиды что-то важное? Нет, раньше были не вправе, раньше была другая парадигма. А теперь вдруг оказались вправе, — а это новая сила, а, значит, и власть. И можно этой властью пользоваться, теперь это не зазорно, мужчины-то пользуются разными типами власти, недоступными для женщин. Татьяна Толстая оказывается в этом споре не на стороне феминисток — она оперирует в рамках другой парадигмы, парадигмы двадцатого века, когда границы волеизъявления женщин были другими. У неё много других типов власти, она успешный человек, и ещё один ей ни к селу ни к городу. «Ужасный век», — говорит она, и ясно, что ей не нравится новая концепция согласия. Она не привыкла к ней, а привыкла к правилам игры, по которым жила всю жизнь. Как и многие, она будет защищать старую парадигму сексуального согласия и волеизъявления, попросту потому что так ей удобнее жить и не надо перестраиваться. Но многим так не очень удобно.
Мы сейчас находимся на «сломе», когда «старое» уже почти отошло, а «новое» ещё не успело занять его место. Поэтому вопросы сексуального согласия воспринимаются так болезненно, и именно поэтому этими вопросами можно манипулировать: Толстая правильно замечает, что некоторые могут использовать обвинения в харассменте для личной выгоды. Это возможно только потому, что новые критерии границ ещё не до конца ясны — когда, кто и сколько ответственности несёт, и чьи показания как учитывать. Но при такой неясности жить долго довольно трудно, поэтому в какой-то момент критерии устаканятся — новая парадигма, будь то парадигма феминисток или чья-то другая, займёт доминантную позицию.
Тогда-то и процедуры отличения насилия от ненасилия станут ясными опять.
Источники
- Joanne Burke — ‘Does rape have a historical meaning?’ [in] Rape: an historical and cultural enquiry
- Aron Wildavsky — On the social construction of distinctions
- The history of the word rape
- An endless story of violence
