Незаметно для нас самих мы входим в эру посткапитализма. В центре грядущих перемен — информационные технологии, новые способы труда и экономика совместного пользования. Пройдёт ещё немало времени, пока старые отношения исчезнут, но время утопии уже наступило.
Красные флаги и маршевые песни СИРИЗы на протяжении «греческого кризиса», плюс ожидания того, что банки будут национализированы, на короткое время возродили мечту ХХ века: принудительное разрушение рынка «сверху». Большую часть ХХ века именно таким задумывали левые первый этап экономики вне капитализма. Сила будет применяться рабочим классом — либо на избирательных участках, либо на баррикадах. Рычагом станет государство. Возможность откроют часто повторяющиеся эпизоды экономического краха.
Однако в течение последних 25 лет этот левый проект провалился. Рынок уничтожил план, индивидуализм пришёл на смену коллективизму и солидарности, невероятно разросшаяся в размерах мировая рабочая сила ещё походит на «пролетариат», но уже не мыслит и не ведёт себя как прежде.
Если вы пережили всё это, не полюбив капитализм, опыт был болезненным. Но в то же время технологии создали новый путь, который остатки «старых левых» — и всех остальных сил под их влиянием — должны либо принять, либо умереть. Капитализм, как оказалось, не будет упразднён методами марш-броска. Он будет упразднён созданием чего-то более динамического, нежели существующее — на первый взгляд, едва заметного в рамках старой системы, но рвущегося наружу, перестраивающего экономику вокруг новых ценностей и моделей поведения. Я называю это посткапитализмом.
Как и на закате феодализма 500 лет назад, смена капитализма посткапитализмом будет укорена внешними потрясениями и продиктована появлением новой разновидности человеческого существа. И это уже началось.
Посткапитализм возможен по той причине, что за последние 25 лет информационные технологии привели к трём ключевым изменениям. Во-первых, они уменьшили необходимость в труде, размыли грань между работой и свободным временем, ослабили зависимость между трудом и заработной платой. Надвигающаяся волна автоматизации, которая в настоящее время застопорилась из-за нашей безответственной социальной инфраструктуры, чрезвычайно сократит количество работы, необходимой не только для существования, но и для того, чтобы обеспечить достойную жизнь всем.
Во-вторых, информация разъедает способность рынка точно формировать цены. Это происходит потому, что рынки основаны на дефиците, а информации в изобилии. Защитным механизмом системы является создание монополий — гигантских высокотехнологических корпораций — в масштабах невиданных за последние 200 лет. Но это не может длиться вечно. Выстраивая бизнес-модели и оценки акций, основанные на захвате и приватизации всей произведённой обществом информации, такие фирмы возводят весьма хрупкие корпоративные здания в противоречии с самой базовой потребностью человечества — свободно использовать идеи.
В-третьих, мы наблюдаем спонтанное возникновение совместного производства: появляются товары, услуги и организации, которые уже не реагируют на диктат рынка и управленческой иерархии. Крупнейший информационный продукт в мире — Википедия — производится добровольцами, упраздняя энциклопедический бизнес и лишая рекламную индустрию доходов, оцениваемых в размере 3 млрд долларов в год.
Почти незаметно в различных нишах и полостях рыночной системы целые пласты экономической жизни начинают двигаться в другом ритме. Распространились параллельные валюты, банки времени, кооперативы и самоуправляемые пространства, будучи едва замеченными профессиональными экономистами, и часто — как прямой результат разрушения старых структур в условиях кризиса после 2008 года.
Достаточно лишь пристальнее присмотреться, и вы увидите эту новую экономику. Когда в Греции неправительственные организации проводили учёт пищевых кооперативов страны, альтернативных производителей, параллельных валют и локальных систем обмена, они обнаружили более 70 существенных проектов и сотни небольших инициатив — от сквотов и карпулов до бесплатных детских садиков. Для мейнстрима такие вещи едва ли могут быть квалифицированы как экономическая деятельность — но в этом-то и дело. Они существуют, поскольку они торгуют — пускай сбивчиво и неэффективно — в валюте посткапитализма: свободным временем, сетевой активностью и бесплатными вещами. Может показаться, что из этих скудных, неофициальных и даже опасных явлений невозможно создавать альтернативу глобальной системе, но точно так же в эпоху Эдуарда ІІІ относились к деньгам и кредиту.
Новые формы собственности, новые формы кредитования, новые правовые договоры: за последние 10 лет возникла целая бизнес-субкультура, которую медиа окрестили «экономикой обмена». Модными словечками такими как «общее» (common) и «равноправное производство» (peer-production) разбрасываются повсюду, но мало кто удосуживался спросить, что это развитие означает для самого капитализма.
Я уверен, в этом и состоит выход — но только лишь в том случае, если подобные проекты микроуровня лелеются, продвигаются и защищаются фундаментальными переменами в действиях правительства. И это должно быть обусловлено изменением наших представлений — о технологиях, о собственности и о работе. Поэтому, когда мы создаём элементы новой системы, мы должны сказать себе и другим: «Это уже не просто мой механизм выживания, мой винтик в отверстие неолиберального мира; это становление нового образ жизни».
***
Крах 2008 года уничтожил 13% мирового производства и 20% мировой торговли. Глобальный рост стал отрицательным — в таких масштабах всё, что ниже +3%, уже считается рецессией. На Западе это привело к фазе депрессии более длительной, чем в 1929—1933 годах, и даже сейчас, на фоне бледного восстановления, большинство экономистов остаются в ужасе от долгосрочного застоя. Потрясения в Европе разрывают континент в клочья.
Решением стала политика жёсткой экономии и валютный избыток. Но они не работают. В наиболее пострадавших странах пенсионная система была разрушена, возраст выхода на пенсию в настоящее время повышается до 70, образование приватизируется, поэтому выпускники сталкиваются с огромной задолженностью. Социальные сервисы демонтируются, инфраструктурные проекты заморожены.
Даже сейчас многие люди не способны понять истинное значение слов «жёсткая экономия». Строгая экономия — это не восемь лет урезаний, как в Британии, и даже не социальная катастрофа, постигшая Грецию. Это означает последовательное снижение заплаты, социальных выплат и уровня жизни на Западе до тех пор, пока они не сравняются с идущим вверх уровнем среднего класса Индии и Китая.
Между тем, в отсутствии какой-либо альтернативной модели, накоплены уже все необходимые составляющие для очередного кризиса. Реальная заработная плата упала либо осталась на прежнем уровне в Японии, в южной еврозоне, в США и Великобритании. Была воссоздана теневая банковская система, и теперь она крупнее, чем в 2008 году. Новые правила, требующие от банков держать больше резервов, были смягчены или отсрочены. В то же время на отмывании высвободившихся средств обогащается 1% самых богатых.
Далее неолиберализм превратился в систему, запрограммированную давать всё чаще повторяющиеся катастрофические сбои. Хуже того, он нарушил 200-летнюю модель промышленного капитализма, в которой экономический кризис стимулирует новые формы технических инноваций, приносящие пользу всем.
Так происходит, поскольку неолиберализм был первой за 200 лет экономической моделью, становление которой зиждилось на подавлении зарплат, а также на разгроме общественных сил и рабочего сопротивления. Если мы взглянем на исследования периодов подъёма теоретиками «длинных циклов» — 1850-е годы в Европе, 1900-е и 1950-е во всём мире — имела место быть сила организованного труда, вынуждавшая предпринимателей и корпорации прекратить их попытки возродить устаревшие бизнес-модели путём урезания зарплат, и заставлявшая совершенствовать их путь к новым формам капитализма.
Итого, в каждом из подъёмов мы наблюдаем синтез автоматизации, роста зарплат и высокого уровня потребления. Сегодня давления со стороны рабочей силы не существует, и технологии, находящиеся в центре этой инновационной волны, не требуют высоких потребительских расходов или обеспечения старой рабочей силы новыми рабочими местами. Информация — это машина для измельчения цен на товары и сокращения рабочего времени, необходимого для поддержания жизни на планете.
В результате большая часть бизнес-класса стала неолуддитами. Столкнувшись с возможностью создания лабораторий по секвенированию генов, вместо этого они открывают кофе-шопы, маникюрные бары и химчистки: банковская система, система планирования и культура позднего неолиберализма вознаграждает прежде всего создателей низкооплачиваемых и сверхурочных работ.
Инновации происходят, но они до сих пор не запускают пятый этап долгосрочного подъёма капитализма, который предсказывала теория «длинных циклов». Причины кроются в специфической природе информационных технологий.
***
Мы окружены не только лишь интеллектуальными машинами, но и новым слоем реальности, где центральное место принадлежит информации. Рассмотрим авиалайнер. Его пилотирует компьютер; он был спроектирован, протестирован и «виртуально производился» миллионы раз; в режиме реального времени он посылает информацию своим производителям. На борту самолёта люди, уткнулись в экраны, подключённые (в некоторых странах-счастливчиках) к интернету.
Если смотреть с земли, это такая же белая металлическая птица, как и в эпоху Джеймса Бонда. Но теперь это ещё и интеллектуальная машина, а также узел сети. Она имеет информационный контент и привносит в мир «информационную ценность» так же, как и физическую ценность. Переполненный пассажирский салон бизнес-лайнера, где каждый вглядывается в Excel или PowerPoint, следует понимать как информационную фабрику.
Но какова ценность всей этой информации? Вы не найдёте ответа на банковских счетах: по стандартам современной бухгалтерии, интеллектуальная собственность оценивается исходя из догадок. Исследование SAS Institute в 2013 году выявило, что при оценке стоимости данных, ни затраты на их сбор, ни их рыночная цена, ни будущие доходы от них не могут быть адекватно подсчитаны. Только с помощью форм бухгалтерского учёта, включающих внеэкономические выгоды и риски, компании могут объяснить своим акционерам, чего их данные стоят на самом деле. Что-то существенно не так с логикой, которую мы используем для оценки самого важного в современном мире.
Великий технологический прорыв начала ХХІ века заключается не только в новых объектах и процессах, но также и в преобразовании старых в более «интеллектуальные». Знание, содержащееся в товарах, становится более ценным, чем физические вещи, используемые для их производства. Однако эта ценность измеряется в полезности, а не в меновой стоимости либо стоимости активов. В 1990-е годы экономисты и технологи пришли к единому мнению: новая роль информации создавала новый, «третий» вид капитализма — отличный от индустриального капитализма настолько, насколько он сам отличался от купеческого и рабовладельческого капитализма XVII и XVIII веков. Учёные бились над тем, чтобы описать динамику нового «когнитивного» капитализма. И неспроста. Его динамика глубоко некапиталистическая.
Во время и сразу же после Второй мировой войны экономисты рассматривали информацию как «общественное благо». Правительство США даже постановило, что прибыль не должна извлекаться из патентов — только из самого производственного процесса. Тогда мы начали понимать интеллектуальную собственность. В 1962 году гуру мейнстримных экономистов Кеннет Эрроу заявил, что в условиях свободного рынка целью изобретательской деятельности является создание прав интеллектуальной собственности. Он отметил: «Изобретение является успешным именно в той степени, насколько имеет место недоиспользование информации».
Истинность данного утверждения можно проследить в любой когда-либо существовавшей бизнес-модели: монополизировать и защитить данные, завладеть бесплатными данными, полученными в результате взаимодействия пользователей, протолкнуть коммерческие силы в те сферы производства данных, которые ранее были некоммерческими, раздобыть существующие данные для прогностических оценок — главное, чтобы никто кроме корпорации не мог воспользоваться результатами.
Если мы переформулируем принцип Эрроу в обратном направлении, его революционные последствия станут очевидны: если рыночная экономика плюс интеллектуальная собственность приводит к «недоиспользованию информации», то экономика, основанная на полном использовании информации, не может потерпеть свободного рынка и абсолютных прав интеллектуальной собственности. Бизнес-модели всех наших цифровых гигантов призваны не допустить обилия информации.
Тем не менее, информации в изобилии. Информационные продукты свободно воспроизводимы. Будучи однажды произведённой, вещь может копипейститься до бесконечности. Музыкальный трек или гигантская база данных, которую вы используете для строительства авиалайнера, имеют производственную себестоимость; но стоимость их воспроизводства стремится к нулю. Таким образом, если нормальный ценовой механизм капитализма будет действовать в течение длительного времени, цена также будет стремиться к нулю.
На протяжении последних 25 лет экономика боролось с этим: все мейнстримные экономисты исходят из состояния дефицита, но информация — наиболее динамичная сила нашего современного мира — находится в изобилии, и, как однажды выразился гениальный хиппи Стюарт Бранд, «хочет быть свободной».
Наряду с миром монополизированной информации и надзора, созданного корпорациями и правительством, существует и другой, динамично растущий вокруг информации, мир: информация как социальное благо, бесплатная в использовании, неспособная быть присвоенной, эксплуатированной или выраженной в рыночных ценах. Я наблюдал за попытками экономистов и бизнес-гуру выстроить рамки для понимания динамики экономики, основанной на изобилии социально-направленной информации. Но, на самом деле, это уже было описано одним экономистом XIX века, в эпоху парового двигателя и телеграфа. Как его звали? Карл Маркс.
***
Кентиш-Таун, Лондон, февраль 1858 года, на часах около 4 утра. Маркс находится в розыске в Германии, он тяжело трудится, строча мысленный эксперимент и делая пометки. Когда, наконец, удаётся взглянуть на то, что Маркс писал той ночью, левые интеллектуалы 1860-х признают, что «это бросает вызов любому серьёзному толкованию прежних задумок Маркса». Это называлось «Фрагментом о машинах».
Во «Фрагменте» Маркс представляет себе экономику, где главная роль машин заключается в производстве, а главная роль людей — в контроле над ними. Ему было очевидно, что в такого рода экономике основной производительной силой будет информация. Производственная мощность таких машин как автоматическая хлопкопрядильная машина, телеграф и паровоз не зависит от количества труда, затраченного на их производства, но зависит от состояния общественного знания. Организация и знания, другими словами, внесли больший вклад в производительные силы, чем работа по созданию и запуску машин.
Учитывая то, чем суждено было стать марксизму — теорией эксплуатации на основании кражи рабочего времени — это революционное заявление. Оно предполагает, что в определённый момент знания сами по себе становятся производительной силой, перевешивая фактический труд, затраченный на производство машин. И большим вопросом становится не конфликт «зарплата vs прибыль», а вопрос, кто контролирует то, что Маркс называл «силой знаний».
В экономике, где значительную часть работы выполняют машины, знания, содержащиеся в этих машинах — пишет он, — должны носить «социальный» характер. В завершение своего ночного мысленного эксперимента Маркс представляет себе конечную точку траектории: создание «идеальной машины», существующей вечно и ничего не стоящей. Машина, которая может быть построена без затрат, как говорит он, не будет прибавлять никакой стоимости к процессу производства и стремительно, в течение нескольких отчётных периодов, снизит цену, прибыль и трудовые издержки на всё, к чему только прикоснётся.
Если однажды осознать, что информация является физической, а софт — машиной, и что носители памяти, пропускные способности и вычислительные мощности падают в цене, ценность суждений Маркса становится очевидной. Мы окружены машинами, которые ничего не стоят и способны — если мы того захотим — существовать вечно.
В этих размышлениях, не опубликованных до середины ХХ века, Маркс представлял информацию поступающей на хранение и распределение в нечто, называемое «всеобщим интеллектом» — разумом всех людей на Земле, соединённых социальными знаниями, где каждое усовершенствование приносит пользу каждому. Короче говоря, он представлял нечто похожее на информационную экономику, в которой мы живём. И, как писал Маркс, его существование «разнесло бы капитализм в щепки».
***
В связи с тектоническими изменением, старый путь за пределы капитализма, представляемый левыми XX века, безвозвратно потерян.
Но открылся другой путь. Совместные предприятия, использующие сетевые технологии для производства товаров и услуг, которые работают только в случае, если они бесплатны или общие — именно они определяют путь за рамки рыночной системы. Это потребует от государства создания основ — так же как оно создало основы для фабрик, конвертируемых валют и свободной торговли в начале XIX века. Посткапиталистический сектор, вероятно, будет ещё десятилетиями сосуществовать с рыночным сектором, но крупные перемены уже происходят.
Сети «детализируют» посткапиталистический проект. Иначе говоря, они могут стать базой нерыночной самовоспроизводящейся системы, которую не понадобится каждое утро создавать заново на компьютерном экране комиссара.
Переходный период будет включать и государство, и рынок, и совместное производство за пределами рынка. Но чтобы это произошло, весь левый проект — от протестных групп до мейнстримных социал-демократических и либеральных партий — должен быть перестроен. В действительности, когда люди поймут логику посткапиталистического перехода, подобные идеи больше не будут собственностью левых — они станут достоянием более широкого движения, которому понадобится новая вывеска.
Кто может это осуществить? В старом левом проекте таковым был индустриальный рабочий класс. Более 200 лет назад радикальный журналист Джон Телуолл предостерегал тех, кто строит английские фабрики, что они создают новую и опасную форму демократии: «Каждая крупная мастерская и мануфактура — это своего рода политическое общество. Ни один акт парламента не способен заставить его умолкнуть, ни один магистрат не в силах его распустить».
Завод наших дней — это всё общество. Мы все участвуем в создании и воспроизведении окружающих нас брендов, норм и институтов. В то же время коммуникационные сети, жизненно важные для повседневной работы и прибыли, уже гудят от общих знаний и недовольства. Сегодня это сеть — подобно мастерской 200 лет тому назад, — которую «нельзя заставить замолчать или распуститься».
Правда, во времена кризиса государство может закрыть Facebook, Twitter и даже весь интернет с сетями мобильной связи, чтобы в процессе парализовать экономику. Они могут хранить и контролировать каждый килобайт информации, которую мы производим. Но они не в силах заново ввести иерархическое, управляемое пропагандой и невежеством общество образца 50-летней давности, исключая случаи — как в Китае, Северной Корее или Иране — отказа от ключевых составляющих современной жизни. Это было бы похоже, как полагает социолог Мануэль Кастельс, на деэлектрификацию страны.
Создавая миллионы интернетизированных людей — финансово эксплуатируемых, но имеющих доступ ко всем знаниям человечества на расстоянии вытянутого пальца — инфокапитализм создал нового субъекта исторических изменений — образованное и связанное с другими человеческое существо.
***
Это будет нечто большее, чем трансформация экономики. Существуют, конечно, параллельные и неотложные задачи — декарбонизация мира, а также решение проблемы демографической и фискальной бомб замедленного действия. Но я концентрируюсь на преобразовании экономики, вызванном информацией, поскольку это вопрос до сих пор оставался незатронутым. Модель «равный-с-равным» (peer-to-peer) постоянно откладывалась в дальний ящик как ниша визионеров, в то время как дело «больших мальчиков» от левой экономической теории — это без устали критиковать жёсткую экономию.
В действительности, на местах в таких странах как Греция сопротивление жёсткой экономии и создание «сетей, в которых невозможен дефолт» — как заявил мне один активист — идут рука об руку. И вообще, посткапитализм — это, прежде всего, понятие о новых формах человеческого поведения, которые традиционная экономическая наука едва ли признает уместными.
Как нам представляются преобразования? Единственная имеющаяся у нас связная параллель — это замена феодализма капитализмом — и благодаря работе эпидемиологов, генетиков и аналитиков — данных мы об этом переходе знаем уже гораздо больше, чем 50 лет назад, когда он был «собственностью» обществоведческих наук. Первое, что мы должны признать: различные способы производства строятся вокруг различных вещей. Феодализм был экономической системой, выстроенной на обычаях и законах о «повинностях». Капитализм был выстроен на сугубо экономическом основании — рынке. Мы можем предсказать, что посткапитализм, условием которого является изобилие, не будет обычной модифицированной формой сложного рыночного общества. Но мы только начинаем ухватывать позитивное видение того, чем оно будет.
Утверждая это, я не намерен уворачиваться от вопроса — общие экономические параметры посткапиталистического общества, к примеру, образца 2027 года могут быть очерчены. Но если такое общество строится вокруг освобождения человека, его начнут формировать внеэкономические, непредсказуемые явления.
Например, самым очевидным для Шекспира в 1600 году было то, что рынок вызвал к жизни новые формы поведения и морали. Следуя аналогии, Шекспиру 2027 года наиболее очевидным «экономическим» моментом будет тотальный переворот в гендерных отношениях, либо в сексуальности, либо в здоровье. Возможно, не будет даже драматургов как таковых: возможно, изменится сама природа медиа, которыми мы пользуемся для рассказывания историй — так же как она изменилась в Лондоне времён Елизаветы, когда были построены первые общественные театры.
Задумайтесь о различиях между, скажем, Горацио и таким персонажем как Даниэль Дойс из романа Диккенса «Крошка Доррит». Они оба следуют характерными для своей эпохи влечениям — Горацио одержим гуманистической философией; Дойс одержим патентованием своего изобретения. У Шекспира не мог появиться персонаж на подобие Дойса, в лучшем случае он мог бы получить эпизодическую роль в качестве комической фигуры из рабочего класса. Но уже когда Диккенс в своё время описывает Дойса, большинство читателей были знакомы с кем-либо вроде него. Так же как Шекспир не мог представить себе Дойса, мы не способны представить, какое человеческое существо однажды создаст общество, в жизни которого экономика более не занимает центрального места. Впрочем, мы можем наблюдать его префигуративные формы в жизнях молодых людей всего мира, ломающих барьеры ХХ века в области сексуальности, работы, творчества и личности.
Феодальная модель сельского хозяйства столкнулась, прежде всего, с экологическими пределами, а затем с колоссальным внешним шоком — «Чёрной Смертью». Далее был демографический шок — нехваткой рабочих для обработки земли, вследствие чего их зарплаты выросли, и поддерживать старую систему феодальных повинностей стало невозможно. Дефицит рабочей силы также форсировал технологические инновации. Новые технологии, ставшие опорой купеческого капитализма, были таковы, что стимулировали коммерцию (книгопечатание и бухгалтерия), рост товарооборота (горное дело, компас и быстроходные суда) и производительность (математика и научный метод).
На протяжении всего процесса присутствовало нечто, казалось бы, случайное для старой системы — но которым, на самом деле, предстояло стать базисом новой системы. При феодализме многие законы и обычаи были заточены таким образом, что игнорировали деньги; кредит при позднем феодализме виделся греховным. Так что, когда деньги и кредит прорвались сквозь границы, дабы создать рыночную систему, это выглядело революцией. Далее, что ещё наполнило новую систему её энергией, так это практически бесконечный источник богатств в обеих Америках.
Сочетание всех этих факторов вывело на поверхность целый ряд маргинальных при феодализме людей — гуманистов, учёных, ремесленников, радикальных проповедников, богемных драматургов как Шекспир — и поставило их во главе преобразований. В ключевые моменты государство переключилось с препятствования переменам на их популяризацию.
Сегодня разъедающая капитализм вещь, едва ли рационализированная мейнстримом, — это информация. Большинство законов, касающихся информации, определяют право корпораций накапливать её и право государства иметь к ней доступ, вне зависимости от прав человека и гражданина. Эквивалентом печатного станка и научного метода являются информационные технологии и их просачивание во все остальные сферы — от генетики до здравоохранения, сельского хозяйства, кино, — где они стремительно сокращают издержки.
Современный эквивалент длительной стагнации позднего капитализма — это застопорившийся взлёт третьей промышленной революции, где вместо стремительной автоматизации труда и его упразднения, мы пришли к тому, что Дэвид Грэбер называет «дерьмовой работой», и низкой оплате труда. И экономика многих стран уже стагнирует.
Каков эквивалент нового бесплатного богатства? Это не богатство в прямом понимании: это «экстерналии» — бесплатные вещи и благополучие, генерируемые сетевым взаимодействием. Это рост внерыночного производства, пиринговых сетей, информации без собственников и производства без менеджмента. Если речь идёт о современном эквиваленте открытия новых миров, как говорит французский экономист Жан Мольер-Бутанг, интернет — это «одновременно и корабль, и океан». В действительности он — и корабль, и компас, и золото.
Внешние потрясения сегодняшнего дня ясны: энергетическое истощение, климатические изменения, старение населения и миграция. Они меняют динамику капитализма и делают его неработоспособным в долгосрочной перспективе. Пока они ещё не имеют такого влияния как «Чёрная Смерть» — но как мы видели на примере Нового Орлеана в 2005 году, в обществе с финансовыми осложнениями и нищетой не потребуется бубонной чумы, чтобы уничтожить общественный порядок и функциональную инфраструктуру.
Если рассматривать преобразования в таком ключе, то нам необходим не рассчитанный суперкомпьютером «пятилетний план», а проект, цель которого — расширение тех бизнес-моделей, технологий и моделей поведения, которые растворяют силы рынка, обобществляют знания, искореняют необходимость труда и подталкивают экономику к изобилию. Я называю его «Проект ноль» (Project Zero) — поскольку его целью являются безуглеродная энергетическая система (zero-carbon-energy system), производство машин, продуктов и услуг с приближенными к нулю издержками, и сокращение необходимого рабочего времени как можно ближе нулю.
Большинство левых XX века считали, что они имеют роскошь управляемого преобразования. Они верили. будто ничто из системы будущего не может существовать внутри старой системы — хотя рабочий класс всегда стремился создать альтернативную жизнь внутри и «вопреки» капитализму. В результате, когда возможность перемен в «советском стиле» однажды исчезла, современные левые стали озабочены обыкновенными оппозиционными вещами: приватизацией здравоохранения, антипрофсоюзными законами, фрекингом — список можно продолжать.
Если я прав, то в центре внимания сторонников посткапитализма находится создание альтернатив внутри системы: использовать власть правительства в радикальном и разрушительном ключе; направлять все свои действия на переход — не на защиту случайных элементов старой системы. Мы должны разобраться, что является неотложным, что важным, и иногда эти вещи не совпадают.
***
Сила воображения станет критической важной. В информационном обществе ни одна мысль, ни один спор или мечта не проходят впустую, где бы они не родились — в палаточном лагере, в тюремной камере или за настольным футболом в офисе стартап-компании.
Как и в случае с виртуальным производством, при переходе к посткапитализму работа, проделанная на стадии проектирования, позволяет снизить ошибки на стадии реализации. Проектирование посткапиталистического мира, как и софта, может быть модульным. Различные люди могут работать над ним в разных местах, на разных скоростях, с относительной автономией друг от друга. Если бы у меня была возможность свободно воплотить что-либо в жизнь, это была бы глобальная институция по точному моделированию капитализма: open source модель всей экономики — официальной, теневой и серой. Каждый эксперимент, проходящий через эту модель, обогащает её. Она будет иметь открытый код и столь много показателей, сколько имеют наиболее сложные климатические модели.
Основное противоречие сегодняшнего дня пролегает между возможностью бесплатного изобилия товаров и информацией с одной стороны, и система монополий, банков, правительств, пытающихся сохранить закрытость, дефицит и коммерцию. Все сводится к борьбе сети с иерархией — между старыми формами капиталистического общества и новыми общественными формами, служащими прообразом грядущего.
***
Является ли утопией считать, что мы находимся на рубеже эволюции за пределы капитализма? Мы живём в мире, где геи и лесбиянки могут вступать в брак, где контрацепция на протяжении 50 лет сделала среднюю женщину из рабочего класса значительно свободнее, чем сумасшедшие либертены времён «Блумсберийского кружка». Почему же нам столь трудно представить себе экономическую свободу?
Проекты современных злит, замкнутых в своём затхлом мирке, выглядят так же жалко, как проекты милленаристских сект XIX века. Демократия полицейских эскадронов, коррумпированных политиков, газет медиа-магнатов и государственного надзора выглядит такой же хрупкой, как Восточная Германия 30 лет назад.
Все прочтения человеческой истории допускают возможность негативного исхода. Она преследует нас в фильмах про зомби, фильмах-катастрофах, в постапокалиптических пустырях таких картин как «Дорога» или «Элизиум». Но почему бы нам не сформировать картину идеальной жизни, построенной на изобилии информации, неиерархической работе и отделении труда от заработной платы?
Миллионы людей начинают осознавать, что им продали мечту, реализация которой расходится с реальностью. Их ответный гнев и возвращение к национальным формам капитализма способны разорвать мир на части. Наблюдать эти процессы — от левой фракции СИРИЗА, ратующей за выход из Евросоюза, до Национального Фронта и изоляционизма американских правых — это сродни тому, как мы наблюдали за кризисом Lehman Brothers, когда ночные кошмары начинают сбываться.
Нам нужно нечто большее, чем набор утопических мечтаний и мелких горизонтальных проектов. Нам нужен проект, основанный на разуме, доказательствах и проверяемых разработках, который вмешается в исторический процесс и который наша планета сможет выдержать. И мы должны начать работу над ним.
