Клайв Льюис, близкий друг Джона Толкина, под его влиянием в 1931 году ставший христианином (правда, не католиком, как Толкин, а англиканином), был автором не только такого классического образчика жанра фэнтези, как цикл «Хроники Нарнии» (где действие происходит, в сущности, в Волшебной стране, населённой говорящими животными и сказочными существами), но и фантастической «Космической трилогии», сочетающей элементы христианской апологетики и научной фантастики.
Главный герой, Элвин Рэнсом, путешествует на другие планеты Солнечной системы (сперва — на Марс, позднее — на Венеру), жители которых в нравственном отношении превосходят человечество (здесь Льюис отходит от модного в тогдашней западной фантастике штампа «злобных инопланетян», стремящихся поработить или истребить человечество).
Напрашивается вопрос — как же в таком случае в понимании Льюиса выглядит общество высокоморальных существ? Ответ на этот вопрос можно получить, обратившись к первой части «Космической трилогии» ― «За пределы безмолвной планеты» (1938). В ней Льюис описывает жизнь аборигенов Марса — планеты, аборигены которой называют его «Малакандра». На первый взгляд, существование марсиан практически идиллично, и людям остаётся лишь позавидовать им. Под властью оярсы (ангела-хранителя планеты — в русском переводе это слово дано как «уарса») Малакандры в мире и согласии живут три биологических вида разумных существ: хроссы, пфифльтригги и сорны. Марсианам неведомы пороки, присущие землянам: «То, что он [Рэнсом] рассказал об истории человечества, о войнах, рабстве, проституции потрясло сорнов». Работой марсиане занимаются не подневольно или из страха перед голодной смертью, а для собственного удовольствия — как говорит Рэнсому представитель расы пфифльтриггов: «Значит, у вас получается порченая работа. Разве можно работать с кровью Солнца [золотом], если ты не был там, где она рождается, и не научился отличать друг от друга разные её виды, и не провёл рядом с нею много-много дней, вдали от света небес, чтобы она вошла в твою кровь и твоё сердце, как будто ты мыслишь ею, и ешь её, и плюёшь ею?». Тот же пфифльтригг удивлённо спрашивает Рэнсома: «Значит, у вас нет вдоволь еды?».
При внимательном рассмотрении, однако, у этой утопии обнаруживается оборотная сторона. Малакандра у Льюиса — в сущности, хоспис; планета, биосфера которой разрушена падшим оярсой Тулкандры (Земли), то есть дьяволом, и медленно умирает. Что самое интересное, богобоязненный оярса Малакандры вовсе не считает это чем-то плохим — и, более того, физически уничтожил всех марсиан (жизнью и смертью которых он как наместник Малельдила[1], то есть Бога, безраздельно распоряжается), которые попытались покинуть Марс, чтобы избежать смерти; само стремление избежать смерти рассматривается как дьявольское искушение. Оярса Малакандра говорит землянину Уэстону, стремящемуся колонизировать, завоевать Марс для нужд человечества: «Много тысяч тысячелетий тому назад, когда в вашем мире ещё не было жизни, на мою харандру наступала холодная смерть. Я очень беспокоился — не из-за смерти моих хнау, Малельдил не создаёт их долгожителями, а из-за того, что повелитель вашего мира, ещё не сдерживаемый ничем, вложил в их умы. Он хотел сделать их такими, как ваши люди, которые достаточно мудры, чтобы предвидеть близкий конец своего рода, но недостаточно мудры, чтобы вынести его. Они готовы были следовать порченым советам. Они могли построить неболеты. Малельдил остановил их моею рукой. Некоторых я излечил, некоторых развоплотил…». Более того — в будущем оярса намерен убить всех марсиан — вовсе не за какие-то грехи, как можно подумать, а чтобы их всех поголовно отправить в рай: «Теперь уже скоро, очень скоро я положу конец моему миру и возвращу мой народ Малельдилу».
Вообще оярса Малакандры убивает легко и непринужденно и, в принципе, готов был бы уничтожить всех землян, если бы у него были на то соответствующие полномочия от Малельдила: «Будь вы моим народом, Рэнсом, я бы убил их сейчас же, а вскоре и тебя; ибо они безнадёжно порченые, а ты, когда станешь немного смелее, будешь готов предстать перед Малельдилом. Но моя власть распространяется только на мой мир. Убийство чужого хнау [разумного существа] — ужасное дело. Это не понадобится». «Ужасным» он находит не само убийство, а лишь убийство тех разумных существ, которые происходят с других планет и, следовательно, находятся не в его юрисдикции (то есть вмешательство в «чужую юрисдикцию» для него более ужасно, чем убийство). Нигде не заметно, чтобы он рассматривал смерть как сколько-нибудь трагическое событие. Это ярко отражено в его споре с землянином Уэстоном, где он обозначает свои приоритеты:
«— И смотри, что стало! — перебил Уэстон. — Сидеть в хандрамитах, скоро все умереть.
— Да, — сказал Уарса. — Но одно мы забыли — страх, а с ним — убийство и ропот. Слабейший из моих людей не страшится смерти. Это только Порченый, повелитель вашего мира, растрачивает ваши жизни и оскверняет их бегством от того, что вас настигнет. Будь вы подданными Малельдила, вы жили бы радостно и покойно».
Здесь у Льюиса возникает любопытная чисто богословская проблема. Смерть в христианстве рассматривается как божественная кара за грехопадение Адама и Евы (почему стремление к бессмертию и рассматривается как греховное и несбыточное); до грехопадения человечество обладало бессмертием. У Льюиса, по-видимому, марсиане с самого начала являлись смертными (а стремление избежать смерти, которое овладело частью из них и подтолкнуло к строительству космических кораблей, рассматривается как дьявольское искушение) — и, более того, исходят из идеи всеобщей смертности как воли высших сил[2], что выражено, в частности, в беседе Рэнсома с сорном Эликаном:
«— Это древние леса Малакандры, — объяснил Эликан. — Когда-то харандра была покрыта тёплым воздухом, жизнь на ней процветала. Там до сих пор всё усыпано костями древних существ, только этого нельзя увидеть, потому что находиться там невозможно. Тогда-то и выросли эти леса, и в них народ, которого уже несколько тысячелетий нет на свете. На них росла не шерсть, а покров вроде моего. Они не плавали в воде и не ходили. Широкие конечности позволяли им скользить в воздухе. Говорят, они прекрасно пели, и красные леса в те далёкие дни звенели от их голосов. Теперь леса превратились в камень, и только эльдилы посещают эти места.
— В нашем мире до сих пор есть такие существа, — сказал Рэнсом. — Мы называем их птицами. Но где был Уарса, когда погибала харандра?
— Там же, где и сейчас.
— И он не мог помешать?
— Не знаю. Но никакой мир не бывает вечен, тем более народ. Это закон Малельдила».
Хросс Хьои также говорит Рэнсому:
«— Да, Челховек, в мире есть опасности, грозящие смертью, но им не сделать хнау несчастным. Только порченый хнау мрачно смотрит вокруг. И вот что я ещё скажу. Не будет лес весёлым, вода — тёплой, а любовь — сладкой, если исчезнет смерть из озера. Я расскажу тебе про день, который сделал меня тем, что я есть. Такой день бывает раз в жизни, как любовь или служение Уарсе в Мельдилорне. Я был тогда молод, почти детёныш. Но я отправился в далёкое-далёкое путешествие вверх по хандрамиту в ту страну, где звёзды сияют и в полдень и даже вода холодна. Я вскарабкался по уступам к вершине огромного водопада и оказался на берегу заводи Балки, где трепет и благоговение охватывают хнау. Стены скал уходят там к самым небесам. Ещё в древности на них были высечены гигантские священные знаки. Там и грохочет водопад, именуемый Водяной Горой. Я был один наедине с Малельдилом, ибо даже слово Уарсы не достигало меня. И с тех пор во все мои дни сердце моё бьётся сильнее, а песнь звучит громче. Но скажу тебе: все мои чувства были бы иными, если б я не знал, что в Балки живут хнераки. Там я пил жизнь полной чашей, ибо в заводи таилась смерть. И это был наилучший напиток, не считая лишь одного.
— Какого?
— Напитка самой смерти в тот день, когда я выпью её и уйду к Малельдилу».
Возникает ощущение, что у Льюиса идея необходимости смирения разумного существа перед волей высших сил, а также перед собственной слабостью и незначительностью (высшим проявлением которой и является смерть), берёт верх даже над христианской ортодоксией (почему — см. выше)[3]. Из-за этого нарисованные им марсиане, исполненные безропотного смирения по отношению к ожидающей их вскоре всеобщей гибели, напоминают народ Рага-да-Кета из «Рыцаря Мечей» Майкла Муркока:
«— Я — король Темгол-Леп. Ты находишься в моём городе, Арки. — Он помахал тощей рукой. ― Это — мои поданные, Рага-да-Кета. Страна моя называется Кулокрах. Очень скоро мы тоже погибнем <…> Ариох принял решение. Мабдены придут и уничтожат нас.
— Но ведь вы, конечно, окажете им сопротивление?
— Нет. Наступило время мабденов. Ариох командует ими. Он не трогает Рага-да-Кета потому, что мы послушны его воле. Но скоро мы погибнем.
Корум покачал головой.
— Как можно уничтожить целый народ из прихоти? Тебе не кажется, что Ариох несправедлив?
— Ариох принимает решения.
Корум подумал, что вряд ли Рага-да-Кета всегда были такими фаталистами. Возможно, они тоже вырождались.
— И тебе не жалко, что погибнет красота, которую вы создали, пропадут ваши научные знания?
— Ариох принимает решения».
Разница в том, что у Муркока Ариох — злой демон, Владыка Хаоса, чуждый какого-либо сострадания к разумным существам, которых он тиранит ― в то время как оярса Малакандры позиционируется Льюисом как поставленный всеблагим Богом добрый ангел-хранитель. Что же представляет из себя общество марсиан, сложившееся под его властью?
Начнём с расы хроссов. Хроссы, в сущности, живут в полной дикости:
«Орудий у них было немного — в основном, каменные ножи. Судя по неуклюжим сосудам для варки пищи, гончарное искусство только зарождалось. Ни жареной, ни печёной пищи они не знали. В качестве чашек, тарелок и черпаков использовались раковины, из какой Рэнсом впервые испробовал местный напиток, а моллюски, живущие в этих раковинах, были единственной животной пищей <…> Жили они в шалашах из жёстких листьев, по форме напоминающих ульи <…> Единственным видом искусства у них оказалась поэзия, соединённая с песней». Сорн Эликан говорит о хроссах Рэнсому: «Хроссы умеют только сочинять стихи, ловить рыбу и выращивать растения. Больше они ничего не знают».
Хотя хроссы задумывались Льюисом как монотеисты, знающие о существовании Единого Бога, который недвусмысленно соотносится им с христианской Троицей (Малельдил Древний, Малельдил Юный и Малельдил Третий — Отец, Сын и Дух Святой), в их верованиях нетрудно заметить элемент самого примитивного тотемизма — в частности, у них существует своеобразный культ хнакры, водяного хищника, охотой на которого хроссы занимаются и который, в свою очередь, смертельно опасен для хроссов (у меня при чтении сложилось впечатление, что культ хнакры порождён именно смиренным принятием марсианами собственной смертности — а значит, и порождённой хнакрой опасностью). Вот как об этом рассуждает в беседе с Рэнсомом один из хроссов по имени Хьои:
«— И всё-таки Малельдил подсунул вам хнакру!
— Ну, это же совсем другое дело! Я жажду убить хнакру, как и она жаждет убить меня. Я мечтаю быть первым на первой лодке, первым ударить копьём, когда лязгнут чёрные челюсти. Если она убьёт меня, мой народ меня оплачет и на моё место встанут мои братья. Но никто не хочет, чтобы все хнераки исчезли. Не хочу этого и я. Как тебе объяснить? Ведь ты не понимаешь наши песни! Хнакра — наш враг, но и наша возлюбленная. Когда она смотрит вниз с водяной горы на севере, где она родилась, в наших сердцах живёт её радость. Она летит в потоке водопада — и мы летим с ней. А когда приходит зима, и озёра скрывает от наших глаз густой пар, — мы смотрим её глазами, чувствуем, что ей пришла пора отправиться в путь. Изображения хнакры висят в наших жилищах. Хнакра — знак всех хросса. В ней живёт душа долины. Наши дети начинают играть в хнакру, как только научаются плескаться на отмели».
Сорн Эликан говорит о хроссах следующее: «Например, вот эта штука [кислородный аппарат] спасла жизнь многим хроссам, но ни один из них даже не подумает о том, чтобы взять её в дорогу». То есть они, по справедливому замечанию Эликана, совершенно не ценят собственную жизнь: «Они правы, что не боятся её, Рен-сум, но они не умеют относиться к ней разумно, не понимают, что смерть — естественное свойство наших тел, и нередко, сами того не ведая, умирают напрасно». Пытаются ли сорны — или правящий Марсом оярса Малакандры — это изменить? Не заметно.
Особого интереса к познанию законов мироздания хроссы не демонстрируют — и во всём полагаются на высший авторитет в лице интеллектуалов-сорнов:
«— Тулкандра, — ответили хроссы, — Безмолвный мир, Безмолвная планета.
— Почему «Тулк»? — удивился Рэнсом. — Почему «Безмолвная»? — но этого никто не знал.
— Это знают серони, — сообщил Хнохра. — Такие вещи знают именно они.
Рэнсома спросили, как он добрался до Малакандры. Он попытался описать космический корабль, не сумел, и снова услышал:
— Такие вещи знают серони».
Вот как показано взаимодействие рас сорнов и пфифльтриггов:
«Эликан прикрепил аппарат на спину Рэнсому, а трубку перекинул через плечо и вложил ему в руку. Руки сорна походили на птичьи лапы — кости, обтянутые кожей; при прикосновении этих рук, веерообразных, семипалых и совершенно холодных, Рэнсом не мог подавить дрожь отвращения. Чтобы отвлечься от неприятных ощущений, он спросил, где изготовлен аппарат — до сих пор он не встречал ничего, что хотя бы отдалённо напоминало завод или мастерскую.
— Придумали его мы, а сделали пфифльтригги, — ответил сорн.
— А почему они делают такие вещи? — спросил Рэнсом. Он все надеялся уяснить себе политическую и экономическую структуру Малакандры.
— Им нравится делать всякие вещи, — сказал Эликан. — Большей частью, правда, эти вещи совершенно бесполезны, ими можно только любоваться. Но иногда это им надоедает, и они делают кое-что по нашему замыслу — но только если это достаточно сложно. У пфифльтриггов нет терпения делать простые вещи, как бы они ни были полезны».
Интеллектуалы-сорны способны к осмыслению мира и проектированию сложных устройств, но не могут эти устройства создавать. Пфифльтригги к таковому осмыслению неспособны (как и хроссы) и не могут проектировать полезные (а не прекрасные, но бесполезные) устройства, а способны делать их, лишь исполняя волю сорнов. Каждый из этих видов по-своему ущербен и неспособен существовать без другого. То же самое относится и к взаимоотношениям сорнов с хроссами, наименее развитыми марсианами:
«С одной стороны, серони (то есть сорны) совершенно беспомощны в управлении лодкой, не сумеют добыть моллюсков, даже если будут погибать от голода; почти не способны плавать; лишены поэтического дара, и даже когда хроссы сочиняют для них стихи, сорны понимают только простейшие из них. С другой стороны, серони лучше всех изучили звёзды, толкуют самые непонятные высказывания Уарсы, и от них можно услышать о том, что происходило на Малакандре в давние времена, про которые все уже забыли».
Но подлинный ужас ситуации в том, что Малакандра — вовсе не отсталый мир, как можно подумать по описанию Льюисом примитивной культуры тех же хроссов. Напротив, обитатели Малакандры способны создавать высокотехнологические устройства — такие как кислородные аппараты сорнов или устройства для уничтожения материальных объектов:
«Когда песнь кончилась, Уарса сказал:
— Рассыплем движения, которые были их телами. Так рассеет и Малельдил все миры, когда истощится первое, немощное.
Он дал знак одному из пфифльтриггов, тот поднялся и подошёл к покойным. Хроссы, отступив шагов на десять, опять запели, но тихо, почти неслышно. Пфифлътригг дотронулся до каждого из мёртвых небольшим стеклянным то ли хрустальным предметом, потом по-лягушечьи отпрыгнул. От ослепительного света Рэнсом зажмурился, в лицо ему будто ударил сильный ветер, но лишь на долю секунды. Потом всё стихло, гробы оказались пустыми.
— Господи, как бы эта штука пригодилась на Земле! — сказал Дивайн Рэнсому. — Представляете, убийце и думать не надо, куда девать труп!».
Даже дикие хроссы обладают определёнными знаниями об устройстве мироздания:
«Но настоящий переворот в его взглядах на хроссов произошёл, когда он достаточно изучил язык, чтобы объяснить им всё про себя. В ответ на их вопросы он заявил, что спустился с неба. Хнохра тут же переспросил, с какой он планеты (или «земли» — хандры). Рэнсом специально давал «детское» объяснение, считая, что имеет дело с примитивным и невежественным народом, и был немало смущён. Хнохра подробно разъяснил ему, что жить на небе нельзя, потому что там нет воздуха. Вероятно, он пролетел сквозь небо, прибавил хросс, но ведь вылетел он с какой-то хандры? Оказалось, что Рэнсом не может указать Землю на звёздном небе. Удивлённые хроссы сами обратили его внимание на яркую планету, стоявшую невысоко на западе — немного левее, чем село Солнце. Рэнсома изумило, что они уверенно выбрали именно планету, а не звезду. Неужели они что-то понимают в астрономии?».
Но при этом, по-видимому, технический прогресс на Марсе отсутствует (и оярса Малакандры не стремится это исправить). Древние марсиане у Льюиса умели создавать космические корабли, способные покинуть Марс и отправиться к другим планетам, в то время как вышеописанные устройства выглядят как жалкие остатки былой роскоши, используемые вдобавок в исключительно-утилитарных (или ритуальных — как в сцене уничтожения по приказу оярсы Малакандры трупов убитых Уэстоном хроссов) целях и не развивающиеся. Напротив, наблюдается общая деградация материальной культуры:
«Рэнсома особенно заинтересовали свитки, сделанные, видимо, из кожи и покрытые письменами — без сомнения, книги, которые, как он заметил, были большой редкостью на Малакандре.
— Лучше держать всё в голове, — сказали сорны.
Когда Рэнсом спросил, не опасаются ли они утратить какие-либо важные секреты, ему ответили, что Уарса ничего не забывает и напомнит о них, если сочтёт нужным.
— Раньше у хроссов было много книг со стихами, — добавили сорны. — Но сейчас гораздо меньше. Они говорят, что книги убивают поэзию.»
Рассмотрим также представление Льюиса об идеальной естественной иерархии, существующей во Вселенной, за вычетом Земли-Тулкандры — «безмолвной планеты», находящейся во власти дьявола («порченого эльдила», оярсы Тулкандры, некогда напавшего на Марс): «Кто-то должен управлять существами, но только не они сами. Зверями управляют хнау, а ими эльдилы, эльдилами же — Малельдил». «Эльдилы» ― то же самое, что и ангелы. Строго говоря, такое представление противоречит существующему в христианстве представлению об ангелах как о служебных духах, которые лишь исполняют волю Бога в отношении людей и, в принципе, прислуживают людям (вплоть до идеи наличия ангела-хранителя у каждого человека[4]). Это относится даже к грешным и падшим людям — и тем более должно относиться к безгрешным жителям Марса. У Льюиса, напротив, высшие ангелы (оярсы) обладают над хнау (разумными существами) ничем не ограниченной властью. Как я уже отмечал, это плохо стыкуется с христианской теологией — зато хорошо укладывается в стремление Льюиса выстроить чёткую иерархию, где высший безусловно превосходит низшего и низший должен безоговорочно подчиняться высшему.
Тут снова напрашивается сравнение творчества Льюиса с творчеством Толкина. У Толкина всё же было не совсем так — Валар, ангелы-хранители его вымышленного мира, не имели непосредственной власти над Эрухини (Детьми Бога), эльфами и людьми: «Смута среди нолдор не укрылась от внимания Валар, хотя не ведали они её скрытых причин; потому, поскольку Феанор первым открыто выступил против них, Валар решили, что это он сеет недовольство: при том, что гордыня овладела всеми нолдор, своеволие и высокомерие Феанора не имели себе равных. Опечалился Манвэ, но молча наблюдал он за происходящим. По доброй воле пришли эльдар в земли Валар; свободны они были оставаться или уходить; и хотя Валар сочли бы уход их великим безрассудством, не могли они удерживать эльфов» («Сильмариллион»). Нетрудно заметить, что в аналогичной ситуации оярса Малакандры попросту физически уничтожил всех марсиан, попытавшихся покинуть свой мир с целью спасти свои жизни от гибели. Неограниченная власть эльдилов закономерно венчает иерархию Марса. Добродетельность марсиан Льюисом прямо привязывается к наличию у них оярсы в качестве верховного правителя. Вот как реагируют сорны на рассказ Рэнсома о присущих людях пороках:
«— Это всё оттого, что у них нет Уарсы, — сказал кто-то из учеников.
— Оттого, что у них каждый стремится сам стать маленьким Уарсой, — добавил Эликан».
Порочность людей, по Льюису, прямо связана с тем, что Земля — планета, изначально (ещё до сотворения Богом человечества) находящаяся во власти дьявола, в его, так сказать, «административном ведомстве», поскольку именно он являлся оярсой Земли: «Когда-то и в вашем мире — он тогда ещё назывался Тулкандрой — был Уарса, более светлый и великий, чем я. Но он сделался порченым. Было это ещё до того, как в вашем мире появилась жизнь. Настали Годы Порчи — о них до сих пор ещё говорят в небесах».
Ключевым идейным конфликтом первой части «Космической трилогии» является финальный диспут оярсы Малакандры и Уэстона. Льюис, стремясь заранее настроить читателя в пользу оярсы Малакандры, сделал Уэстона расистом, стремящимся истребить инопланетян, дабы человечество могло занять их место и выжить посредством этого. Однако если Уэстон собирается убить марсиан лишь потому, что он видит вопрос в ключе «или они, или мы» (будь он более гуманен и альтруистичен — он бы, возможно, задумался над возможностью мирного существования людей и инопланетян, благо Марс у Льюиса даёт пример мирного сосуществования различных рас друг с другом), оярсе Малакандры для стремления к полному уничтожению всех марсиан в недалёком будущем даже не требуется ненавидеть их или считать своими конкурентами. Так кто же из них хуже?
Интересная деталь льюисовского Марса — отношение различных рас Марса к женщинам на примере диалога Рэнсома и пфифльтригга Канакабераки:
«— А разве вас, Канакаберака, никто не заставляет работать?
— Как же: женщины, — сказал пфифльтригг и издал свистящий звук, который, видимо, следовало понимать как смех.
— Вы, наверное, цените женщин больше, чем другие хнау?
— Намного. А меньше всего их ценят сорны».
Из всех марсиан пфифльтригги — наибольшие «материалисты»; у них существует развитая материальная культура, они изготовляют для сорнов и оярсы технические устройства и обитают в наиболее подходящих для нормальной жизни условиях (что интересно — с ними Рэнсом взаимодействует, наверное, меньше всего): «В нашей стране совсем не так, как здесь, мы не зажаты в узком хандрамите. У нас есть настоящие леса, зелёная тень, глубокие копи. Ещё у нас тепло. И нет такого яркого света и такой тишины. Там, в лесах, я мог бы показать тебе место, где горят сразу сто огней и стучат сто молотков. Я бы хотел показать тебе нашу страну. Мы живём не в дырах, как сорны, и не в кучах травы, как хроссы. Ты бы увидел дома, которые окружают сто колонн, одна — из крови Солнца, следующая — из звёздного молока, и так по всем стенам… А на стенах картины — чего только там нет…». Напротив, интеллектуалы-сорны наиболее «возвышенны» и устремлены к «духовному». Это наводит на вполне определённые мысли о специфическом восприятии Льюисом «женской природы».
Вторая книга Льюиса, «Переландра», не слишком интересна для целей данного анализа, поскольку представляет из себя, в сущности, «фанфик» на ветхозаветную Книгу Бытия — на Переландру (Венеру) отправляется аморальный учёный Уэстон, одержимый демоном, чтобы искусить венерианскую Еву, королеву Тинидриль, но благодаря своевременному вмешательству Рэнсома (проломившего ему голову камнем) для новорождённого венерианского человечества всё закончилось благополучно. Гораздо интересней сюжет третьей и заключительной книги «Космической трилогии» ― «Мерзейшей мощи». Действие этой книги, в отличие от двух предыдущих, происходит исключительно на Земле — и вращается вокруг противостояния протагонистов во главе с Рэнсомом и аморальных исследователей (изображённых в точном соответствии с фантастическим клише «безумных учёных»), подобных Уэстону или хуже, направляемых дьяволом. В финале, разумеется, «безумные учёные» гибнут в ходе вмешательства оярсов. Гибнут они вместе с целым городом (Эджстоу) — но героев это не слишком огорчает.
Разумеется, общество «злых учёных» ― NICE (National Institute for Co-ordinated Experiments) или, в русском переводе, ГНИИЛИ (Государственный Научно-Исследовательский Институт Лабораторных Изысканий) — нарисовано Льюисом максимально неприглядно; они намерены перекроить Землю под свои представления о прекрасном, включающие в себя уничтожение органической жизни ― вплоть до истребления большей части человечества, непригодной для задуманного ими «лучшего мира»:
«— Вот он, мир чистоты, — сказал Филострато. — Голый камень — ни травы, ни лишайника, ни пылинки. Даже воздуха нет. Ничто не портится, не гниёт. Горный пик — словно пика, острая игла, которая может пронзить ладонь. Под нею — чёрная тень, в тени — небывалый холод. Если же сделаешь шаг, выйдешь из тени, ослепительный свет режет зрение, словно скальпель, камень обжигает. Вы погибнете, конечно. Но и тогда не станете грязью. В несколько секунд вы станете кучкой пепла — чистым, белым порошком. Никакой ветер не развеет его, каждая мельчайшая пылинка останется на месте до конца света <…> Великая, чистая цивилизация. Они очистили свой мир, почти избавились от органической жизни <…> Им не нужно ни рождаться, ни умирать. Они сохраняют разум, сохраняют его живым, а органическое тело заменяют истинным чудом прикладной биохимии. Им не нужна органическая пища. Вам понятно? Они почти свободны от природы, они связаны с ней тонкой, очень тонкой нитью.»
«— Ваша идея — пережиток условий, исчезающих на наших глазах, — остудил его Фрост. — Прежде действительно было необходимо большое количество крестьян, и война наносила ущерб экономике. Теперь необразованные слои общества становятся просто балластом. Современные войны ликвидируют отсталый элемент, оставляя в неприкосновенности технократов и усиливая их власть. Сравним наш вид с неким животным, которое нашло способ упросить процессы питания и движения и больше не нуждается в сложных органах. Тем самым, и тело его упростится. В наше время, чтобы поддерживать мозг, достаточно одной десятой части тела. Индивидуум, собственно, станет головой. Род человеческий станет технократией».
Парадокс в том, что если ГНИИЛИ намеревается уничтожить девять десятых человечества (и осуждается за это Льюисом), то оярса Малакандры намерен уничтожить на Марсе вообще всё живое — и это его решение Льюисом всецело одобряется[5]. Оярса Малакандры утверждает, что это поспособствует переходу марсиан в новое, превосходное состояние — но ту же риторику использует и ГНИИЛИ. Оярса Малакандры апеллирует к тому, что он исполняет волю Божью — но точно также и учёные из ГНИИЛИ мыслят себя как создатели будущего Бога[6], сотрудничающими с «высшими существами»-«макробами» [7] (которыми в парадигме Льюиса, разумеется, оказываются бесы). В конечном итоге обе стороны конфликта ― пусть в рамках фантазии Льюиса оярса Малакандры прав, а ГНИИЛИ неправ — одинаково готовы к убийству любого числа разумных существ для достижения своих целей, которые оправдывают улучшением природы этих самых разумных существ.
Эту особенность мировоззрения Льюиса уже отмечали:
«Антагонист книги — аморальный фанатик профессор Уэстон. Он изобрёл межпланетный корабль, мечтая завоевать Марс, истребить его аборигенов (если таковые найдутся) и заселить планету землянами. В кульминации повествования он излагает свои взгляды марсианскому Оярсе. Уэстон почти не владеет языком хросса, на котором ведётся беседа, Оярса же совершенно не знает английского. Поэтому они общаются через переводчика — главного героя книги профессора Рэнсома. Пафосная риторика Уэстона сильно теряет при приблизительном переводе на марсианское наречие. Его фразы сразу начинают звучать именно такими эгоистичными и разбойничьими, какими и являются в действительности. Но впечатление тут же пропадает, как только Оярса начинает отвечать Уэстону. И вот почему. Колониализм стоит на простой идее: одни существа естественным образом совершеннее других. Поэтому одни созданы повелевать, а другие служить и подчиняться. И если ради блага высших следует истребить низших, то высшие не просто имеют на это право — таков их священный долг. Ничто не может быть важнее блага, которое воплощают в себе высшие существа, и истины, которой они служат. Проблема в том, что эта идея — плоть от плоти того христианства, которое Льюис так воспевает. Для него идеальное общество построено в точности по этой схеме: живые существа служат и подчиняются эльдилам, а те — Малельдилу <…>
И во всём остальном Оярса точно такой же, как и Уэстон. Оба невежественны и ограниченны во всём, что их не интересует. Оба не в состоянии осознать чужую систему ценностей. Оба убеждены, что воплощают высшую истину, которая даёт им право сделать всё, что они хотят. Единственная разница в том, что волей автора один из них — действительно высшее существо, обладающее властью над жизнью и смертью миллионов, а второй лишь мнит себя таковым. В результате мораль книги начинает сильно отдавать лицемерием. Автор осуждает Уэстона — его взгляды и поступки в самом деле отвратительны — но, как выясняется, лишь за то, что он придерживается этих взглядов и совершает эти поступки, не имея на это права. Когда то же самое говорит и делает существо, у которого право есть, это прекрасно и правильно».
Сомнительность идейного посыла Льюиса проявляется и в ещё одном аспекте. Антагонисты «Космической трилогии», такие как Уэстон и ГНИИЛИ, изображены им как расисты, колониалисты и сторонники евгенической чистки человечеств. Лукавство автора состоит в том, что и колониализм, и расизм, и евгеника возникли вовсе не из ниоткуда (из-за «безбожной науки»), а внутри самой же христианской европейской и американской цивилизации, и среди её сторонников были и христиане; к примеру, французский биолог Алексис Каррель, евгеник, сотрудничавший с нацистами и режимом Виши, одновременно являлся верующим католиком и клерикалом[8]. Льюис противопоставляет христианству мировоззрение Уэстона и ГНИИЛИ, но, как показывает практика евгенической политики во вполне христианских государствах, христианство вовсе не может послужить противоядием от подобных практик. На фоне, к примеру, политики Третьего Рейха (или колониальной политики многих других европейских государств), уничтожавшей множество людей, деятельность Уэстона (убившего на Марсе всего лишь несколько местных аборигенов), или даже ГНИИЛИ (так и не успевшего развернуться и действовавшего в первую очередь в пределах одного города) покажется невинными шалостями. Один из положительных персонажей «Мерзейшей мощи», Димбл, называет сотрудников ГНИИЛИ «худшими в мире людьми». Кем же, спрашивается, были их более успешные «коллеги», в отличие от ГНИИЛИ, нередко ещё и оставшиеся безнаказанными?
Собственно, «злодейство» ГНИИЛИ демонстрируется Льюисом не столько через злодеяния (хотя, безусловно, ГНИИЛИ — преступная организация), сколько крайне через примитивные художественные приёмы, такие как пафосные речи сотрудников ГНИИЛИ об уничтожении всей органической жизни и об отказе от полового размножения (которые, разумеется, и близко не дойдут до хоть какой-нибудь практической реализации) — или тот факт, что возглавляет ГНИИЛИ, о ужас, отрезанная от тела человеческая голова, по-видимому, одержимая демоном (зачем это надо демонам, если, как следует из «Переландры», они могут вселяться и в обычные человеческие тела — решительно неясно). В итоге даже протагонисты «Мерзейшей мощи» признают, что без фактора демонической инспирации ГНИИЛИ как организация выглядела скорее жалко, чем зловеще:
«— Я мало знаю об этих людях, — ответила Матушка. — Но вот университет… даже Брэктон. Конечно, там было ужасно, мы это понимаем, но разве они хотели зла, когда строили свои мелкие козни? Скорее, это было просто глупо…
— Да, — согласился Макфи, — они развлекались, котята играли в тигров. Но был и настоящий тигр, и они его принимали. Что же сетовать, если, целясь в него, охотник задел и их?».
Последняя реплика крайне примечательна с той точки зрения, что религиозные люди любят упрекать приверженцев различных светских идеологий в том, что они руководствуются принципами «цель оправдывает средства» и «лес рубят — щепки летят». Однако, как видим, протагонисты Льюиса, заявленные как положительные персонажи, в «Мерзейшей мощи» руководствуются тем же самым принципом, возлагая всю ответственность за «сопутствующие жертвы» на тех самых жертв. Более того — они оказываются сильно более лицемерны и инфантильны, чем «злодеи» «Мерзейшей мощи», которые честно признают, что реализация их целей требует убийства невинных людей:
«— Значит, две мировые войны вы бедами не считаете?
— Напротив. Было бы желательным провести не менее шестнадцати больших войн. Я понимаю, какие эмоциональные — то есть, химические реакции вызывает это утверждение, и вы зря расходуете силы, пытаясь их скрыть. Я не думаю, что вы уже способны контролировать такие процессы. Фразы этого типа я произношу намеренно, чтобы вы постепенно приучились смотреть на вещи с чисто научной точки зрения».
Напротив, протагонисты «Мерзейшей мощи» всячески пытаются убедить себя, что невинные люди в ходе уничтожения ГНИИЛИ не пострадали, а кто погиб — так тому и надо:
«— Я как раз хотела спросить, — подала голос Матушка. — Может быть, Мерлин и планеты немного… перестарались? Неужели весь город заслужил гибель?
— Кого вы жалеете? — сказал Макфи. — Городской совет, который продал жён и детей ради института?
<…>
— Вы забыли, — сказала Грэйс, — что все, кроме очень, очень плохих, покинули город».
В «Мерзейшей мощи» тенденция Льюиса к восприятию мира как иерархической лестницы с чётким делением мира на высших и низших, где низшие должны безоговорочно подчиняться высшим, получает дальнейшее развитие, распространившись и на отношения полов. Уже в «За пределы безмолвной планеты» появляется тот мотив, что из марсиан больше всего зависят от женщин наиболее «материалистичные» пфифльтригги. В «Мерзейшей мощи» это лишь усугубляется. Идеал супружеских отношений между мужем и женой в данном произведении недвусмысленно формулируется Рэнсомом (причём он в ходе диалога с собеседницей, Джейн Стэддок, не раз её перебивает) следующим образом:
«— Я говорила, что любовь — это равенство, свободный союз…
— Ах, равенство! — подхватил хозяин. — Мы как-нибудь об этом поговорим. Конечно, все мы, падшие люди, должны быть равно ограждены от себялюбия собратьев. Точно так же все мы вынуждены прикрывать наготу, но наше тело ждёт того славного дня, когда ему не нужна будет одежда. Равенство — ещё не самое главное.
— А я думала, самое, — упёрлась Джейн. — Ведь люди, в сущности, равны.
— Вы ошибаетесь, — серьёзно произнёс он. — Именно по сути своей они не равны. Они равны перед законом, и это хорошо. Равенство охраняет их, но не создаёт. Это — лекарство, а не пища.
— Но ведь в браке…
— Никакого равенства нет, — пояснил хозяин. — Когда люди друг в друга влюблены, они о нём и не думают. Не думают и потом. Что общего у брака со свободным союзом? Те, кто вместе радуются чему-то, или страдают от чего-то — союзники; те, кто радуются друг другу и страдают друг от друга — нет. Разве вы не знаете, как стыдлива дружба? Друг не любуется своим другом, ему было бы стыдно.
— А я думала… — начала, было, Джейн и остановилась.
— Знаю, — сказал хозяин. — Вы не виноваты. Вас не предупредили. Никто никогда не говорил вам, что послушание и смирение необходимы в супружеской любви. Именно в ней нет равенства».
Интересно, что и отношения мужчины (и человека в целом) с Богом устами Рэнсома сравниваются с отношениями женщин с мужчинами (!) — то есть подчёркивается иерархический характер сексуальных отношений: «Вас оскорбляет мужское начало само по себе — золотой лев, крылатый бык, который врывается, круша преграды, в садик вашей брезгливой чопорности, как ворвались в прибранный павильон наглые карлики. От самца уберечься можно, он существует только на биологическом уровне. От мужского начала уберечься нельзя. Тот, кто выше нас всех, так мужественен, что все мы — как женщины перед Ним. Лучше примиритесь с вашим противником». Если же женщина не проявляет «послушания», то это плохая, негодная женщина: “Помните это прекрасное место — о том, как Моргана «подожгла весь край женским ведовством»?”.
Но самое интересное — та специфическая историософская концепция, к которой протагонисты — и Льюис вместе с ними — приходят в «Мерзейшей мощи».
«За столом д-р Димбл говорил о преданиях артуровского цикла.
— Поразительно, — вещал он, — как там всё сходится, даже в очень поздней версии, у Мэлори. Вы заметили, что персонажи делятся на две группы. С одной стороны — Гиневра, Ланселот и другие — все благородные, и ничего специфически британского в них нет. С другой, как бы по ту сторону Артура — люди низкие, с типично британскими чертами, и притом враждующие друг с другом, хотя они и в родстве. А магия… Помните это прекрасное место — о том, как Моргана «подожгла весь край женским ведовством»? Конечно, и в Мерлине много британского, хотя он не низок. Вам не кажется, что это — наш остров на исходе римского владычества?
— Что вы имеете в виду, д-р Димбл? — не поняла Джейн.
— Ну, одна часть населения была римской… Эти люди носили тоги, говорили на окрашенной кельтским влиянием латыни — нам она показалась бы вроде испанского. А в глубине, подальше, за лесами, жили настоящие древнебританские царьки, язык у них был типа валлийского, жрецами были друиды…
<…>
Димбл помолчал, потом заговорил снова:
— Началось это, когда мы открыли, что почти все легенды об Артуре исторически достоверны. Однажды, в IV веке существовало явно то, что всегда существует тайно. Мы называем это Логрским королевством; можно назвать иначе. Итак, когда мы это открыли, мы — не сразу, постепенно — увидели по-новому историю Англии, и поняли, что она — двойная.
— В каком смысле? — удивилась Камилла.
— Понимаете, есть Британия, а в ней, внутри — Логрис. Рядом с Артуром — Мордред; рядом с Мильтоном — Кромвель; народ поэтов — и народ торговцев; страна сэра Филиппа Сиднея — Сесила Родса. Это не лицемерие, это — борьба Британии и Логриса».
Здесь ещё более резко, чем в случае Марса (с определённым противопоставлением сорнов и пфифльтриггов), противопоставляется «возвышенная, духовная» (с уклоном в элитарность, как и в случае сорнов — в случае артуровской Британии это римляне) и «низменная, материалистическая» культуры (с уклоном в «плебейство» ― в случае артуровской Британии это бритты) — с предпочтением первой, разумеется. Посмотрим же, как Льюис видит эту «возвышенную, духовную» культуру на практике.
Протагонисты «Мерзейшей мощи» объединены в своего рода «христианское масонство», тайную организацию, претендующую на скрытое от непосвящённых[9] (включая и христиан), знание, с сакральным лидером-«Пендрагоном», чью роль после полёта на Переландру играет Рэнсом: «Рэнсом случайно оказался в доме очень старого, умирающего человека. Это было в Камберлэнде. Имя его вам ничего не скажет, но он был Пендрагон, преемник короля Артура. Тогда мы узнали правду. Логрис не исчез, он всегда живёт в сердце Англии, и Пендрагоны сменяют друг друга. Старик был семьдесят восьмым Пендрагоном, считая от Артура. Он благословил Рэнсома. Завтра мы узнаем, кто будет восьмидесятым. Одни Пендрагоны остались в истории, но по иным причинам, о других не слышал никто. Но всегда, в каждом веке, они и очень немного их подданных были рукою, которая двигала перчатку. Лишь из-за них не впала страна в сон, подобный сну пьяного, и не рухнула в пропасть, куда её толкает Британия». Рэнсом теперь столь велик, что повинуются ему не только люди, но и звери (скажем, медведь Бультитьюд).
Показателен характер отношений в общине, руководимых «Пендрагоном»-Рэнсомом. Вот как Рэнсома видит познакомившаяся с ним Джейн Стэддок, оказавшаяся в его общине буквально только что — даже незнакомый, он внушает ей благоговение: «Раньше ей казалось, что борода идёт только седым людям; но она просто забыла о короле Артуре и царе Соломоне, которых так любила в детстве. При имени «Соломон» на неё хлынуло всё, что она знала о сверкающем, словно солнце, мудреце, возлюбленном и волшебнике. Впервые за много лет она ощутила то, что связано со словами «король» и «царь» — силу, поклонение, святость, милость и власть. Она забыла, что немножко сердится на хозяйку и сильно сердится на Марка; забыла свой народ и дом отца своего».
Отношения Рэнсома с рядовыми членами его общины передаёт следующий диалог:
«— Вижу, куда вы гнёте, — Макфи ухмыльнулся. — Мы попали сюда случайно. Но позволю себе заметить, д-р Рэнсом, что всё это не так просто. Не помню, кто и когда назначил вас нашим начальником, но вы ведёте себя как вождь, а не как хозяин дома.
— Да, я вождь, — сказал Рэнсом. — Неужели вы думаете, что я бы отважился на это, если бы решали вы или я? Вы не выбирали меня, и я не выбирал вас. Даже те, кому я служу, меня не выбирали. Я попал в их мир случайно, как попали ко мне и вы, и даже звери. Если хотите, мы — организация, но не мы её организовали. Вот почему я не вправе и не могу вас отпустить».
То есть авторитет Рэнсома утверждён свыше, поэтому перечить ему нельзя. Члены общины Рэнсома привыкли к тому, что Рэнсом распоряжается ими: «До сих пор Джейн не удавалось представить, что же их ждёт. Теперь сцена на кухне стала обретать смысл. Он велел мужчинам попрощаться с жёнами. Значит… значит по этому мокрому полю они идут к смерти. Столько слышишь о ней (как о любви), поэты о ней пишут, а она вот какая. Но не это главное. Джейн попыталась увидеть всё иначе, так, как видят её новые друзья. Она давно не сердилась, что Рэнсом распоряжается ею, и ещё отдаёт при этом в одном смысле — Марку, в другом — Мальдедилу, ничего не оставляя себе самому».
Даже могущественный древний волшебник Мерлин, пробудившийся от многовекового сна, смотрит на Рэнсома, в сущности, снизу вверх, испытывая перед ним практически рабское благоговение: «Волшебник облизнул побледневшие губы, потом простёр руки. — Ты мать и отец, — сказал он, глядя на Рэнсома, словно испуганный ребёнок. — Дозволь мне говорить, или убей меня, ибо я — в твоей деснице». Это происходит после взаимного обмена фразами, напоминающими ритуалы некой секты.
«— Ответь же мне, если посмеешь, на три вопроса.
— Отвечу, если смогу, — согласился Рэнсом.
Словно повторяя урок, пришелец напевно начал:
— Где Сульва? Каким она ходит путём? Где бесплодна утроба? Где холодны браки?
Рэнсом ответил:
— Сульва, которую смертные зовут Луною, движется в низшей сфере. Через неё проходит граница падшего мира. Сторона, обращённая к нам, разделяет нашу участь. Сторона, обращённая к небу, прекрасна, и блажен, кто переступит черту. На здешней стороне живут несчастные твари, исполненные гордыни. Мужчина берёт женщину в жёны, но детей у них нет, ибо и он, и она познают лишь хитрый образ, движимый бесовской силой. Живое тело не влечёт их, так извращена похоть. Детей они создают злым искусством, в неведомом месте.
— Ты хорошо ответил, — одобрительно произнёс пришелец. — Я думал, только три человека знают это. Второй мой вопрос труднее: где кольцо короля, в чьём оно доме?
— Кольцо короля, — ответил Рэнсом, — на его руке, в царском доме, в круглой, как чаша, земле Абхолджин, за морем Дур, на Переландре. Король Артур не умер, Господь забрал его во плоти, он ждёт конца времени и сотрясения Сульвы с Енохом, Илией и Мельхиседеком. В доме царя Мельхиседека и сверкает кольцо.
— Хороший ответ, — уважительно сказал пришелец. — Я думал, лишь двое знают это. На третий вопрос ответит лишь один. Когда спустится Лурга? Кто будет в те дни Пендрагоном? Где научился он брани?
— На Переландре я учился брани, — ответил Рэнсом. — Лурга спустится скоро. Я Пендрагон».
Некое неуловимое сходство общины Рэнсома с сектой отмечали и до меня:
«Всё-таки Льюис, когда надо, был отличным психологом. Когда я читал, как в NICE вербуют и удерживают новых сотрудников, просто отмечал, что вот именно так люди и втягиваются в разного рода преступные и экстремистские группировки. Ты хочешь вписываться в группу, хочешь, чтобы тебя хвалили и уважали важные для тебя люди, и постепенно начинаешь делать то, о чём тебя просят. А потом я дочитал до Логров и того, как они вербуют Джейн ― и увидел снова очень мне знакомый процесс. Вот так втягивают в авторитарные секты. Все составляющие налицо: и бомбардировка любовью, и ореол святости и таинственности вокруг гуру, и намёки на его божественные качества, и экстатическая привязанность, которую новенькая почти сразу начинает к нему испытывать. Особенно меня передёрнуло после фразы «Её красота принадлежала Директору ― до такой степени, что могла быть даже отдана другому по его приказу». Уж очень много я видел сект, где красота девушек-адепток действительно принадлежала гуру, и они отдавали её, кому он скажет».
К третьей книге «Космической трилогии» даже такой единомышленник Льюиса, как Толкин, начал замечать, что с творчеством его друга что-то не так: «Я — человек крайне ограниченных пристрастий (я сам отлично это сознаю), и на [Чарльза] Уильямса они практически не распространяются. Я с ним довольно близко общался с конца 1939 г. и вплоть до его смерти — собственно говоря, я выступал своего рода повивальной бабкой при рождении «Кануна дня Всех Святых» — книга зачитывалась нам вслух по мере написания, но изменения действительно крупные были, как мне кажется, в неё внесены главным образом благодаря К. С. Л., — и общество Уильямса доставляло мне немало удовольствия; но вот наш образ мыслей оставался диаметрально противоположным. Мне активно не нравилась его артуровско-византийская мифология; я по-прежнему считаю, что она испортила трилогию К. С. Л. (очень впечатлительного, чересчур впечатлительного) в последней её части» (Письмо 259).
Чарльз Уильямс, о котором Толкин отозвался сколь скептически (вопреки утверждению, что Уильямс, наряду с Льюисом, вдохновлял и его — впрочем, рекомендую читателям ознакомиться с материалом по ссылке, поскольку данный текст об Уильямсе исчерпывающе объясняет происхождение основных идей «Мерзейшей мощи», в зародыше содержавшихся и в предыдущих книгах Льюиса) являлся приверженцем своеобразного извода неоплатонического мистицизма с откровенным уклоном в оккультизм; общавшиеся с ним люди нередко отзывались о нём чуть ли не как о носителе святости и сравнивали его с ангелом. Именно Уильямс, по некоторым предположениям, стал прототипом для образа Рэнсома в «Мерзейшей мощи».
Подведём итоги. Общественный идеал Льюиса, изложенный в «Космической трилогии» ― что применительно к вымышленным марсианам, что применительно к реальным людям — вращается вокруг послушания как ключевой добродетели. В жертву этой идеи приносится даже христианская догматика — чтобы провести идею «послушания любой ценой», он выдумывает мир, где не было грехопадения, но его разумные обитатели всё равно смертны, слабы и должны со смирением принимать свою грядущую гибель. Отношения Бога и человека Льюисом рассматриваются в ключе его восприятия отношений мужчины и женщины — основанных на «послушании» женщины по отношению к мужчине; Бог относительно всех людей выступает своеобразным «сверхмужчиной». Суть этого мировоззрения исчерпывающе выражена в «Мерзейшей мощи» через следующий диалог:
«— И правильно, что не напишут о нас, — сказал Макфи. — Что мы здесь делали? Кормили свиней и разводили неплохие овощи.
— Вы делали то, что от вас требовалось, — сказал Рэнсом. — Вы повиновались и ждали. Так было, и так будет».
Культ послушания закономерно порождает культ иерархии. Вымышленная вселенная «Космической трилогии» жёстко иерархична (чего стоит один пример разных разумных видов Марса, неполноценных друг без друга); ангелы в ней — не исполнители воли Бога (как в Библии) и даже не советники с особыми полномочиями (как Валар и майар у Толкина), а непосредственные правители для разумных существ, обладающие в их отношении правом жизни и смерти; взаимоотношения марсиан с Богом опосредованы ангелами-эльдилами, превращающимися в дополнительную ступеньку в иерархии бытия, см. формулу Льюиса «звери повинуются хнау, хнау — эльдилам, эльдилы — Малельдилу» [10].
Однако в дальнейшем в «Мерзейшей мощи» культ иерархии сыграл с автором злую шутку. На мой взгляд, именно в силу него описанная Льюисом община Рэнсома, выступающая в качестве протагонистов, получилась напоминающей скорее эзотерическое оккультное общество (претендующую на недоступное «профанам» ― в том числе и другим верующим — скрытое сакральное знание) с непогрешимым учителем, чем приверженцев ортодоксального христианства. Точно так же, как и взаимоотношения марсиан со своим оярсой как абсолютно неподотчётным правителем (которому марсиане приписывают, как мы видели, даже собственную добродетельность) в том виде, в котором они описаны у Льюиса, в итоге напоминают сектантов со всемогущим гуру (только в этом случае — не человеческой, а откровенно сверхъестественной природы) во главе.
Примечания
[1] Удивительно, что Льюису отказало даже чутьё филолога; он не мог не знать, что латинский корень «mal-» означает «злой, вредоносный», но при этом в придуманном им языке для обозначения Бога и планеты, управляемой поставленным Богом ангелом, используются слова, созвучные с этим корнем (МАЛельдил и МАЛакандра).
[2] При этом Уэстон, идейный оппонент Рэнсома, явно осуждается Льюисом за намерение истребить марсиан с целью колонизации Земли и совершённое им во время пребывания на Марсе убийство нескольких марсиан. Хотя, в сущности, непонятно, что плохого он сделал, если, по идее Льюиса, для праведных жителей Марса смерть — лишь врата в рай, а марсиане, пытавшиеся сбежать с Марса от гибели из-за разрушения его биосферы, осуждаются.
[3] Напрашивается сравнение «Космической трилогии» Льюиса с созданной его другом и единомышленником Толкином историей падения Нуменора. В ней Валар — ангелы-хранители Нуменора — также убеждают нуменорцев принять собственную смертность:
«Судьба людей, уводящая их прочь, изначально была даром Илуватора. Горем обернулась она для них потому лишь, что, когда пала на них тень Моргота, показалось людям, будто окружает их тьма ещё более непроглядная, и убоялись они; многие же возгордились, и в своенравии своём не пожелали смириться и добровольно расставаться с жизнью <…> Не след противостоять воле Эру; и Валар настоятельно велят вам не отрекаться от веры, к которой призывают вас — иначе очень скоро она вновь превратится в связующие вас оковы» («Сильмариллион»).
Разница, однако, в том, что если у Толкина Валар призывают нуменорцев (к слову, самых долгоживущих из людей Арды) добровольно смириться со смертностью как частью своей природы (и до нападения нуменорцев на Валинор не прибегают ни к каким насильственным мерам против них), у Льюиса оярса Малакандры физически уничтожает марсиан, стремящихся избежать насильственной смерти в результате искусственного повреждения биосферы Марса дьяволом. На мой взгляд, между призывом добровольно принять смертность природы своего вида (даже если этот призыв тебе претит) и между требованием смириться с ожидающей лично тебя насильственной смертью есть некоторая разница.
[4] Ср. с пьесой Йоста ван ден Вондела «Люцифер» ― с речью архангела Гавриила:
«Род чествуя людской, обязанность свою
Уместно каждому теперь блюсти в Раю;
Такой да будет труд днесь некоторым задан:
Да воскурят они для человека ладан
В сем приснорадостном сияющем дворце,
Да вознесут хвалу пред Божие лице.
Иным ― небесный свод вращать рукой могучей,
То обнажать его, то застить влажной тучей,
Чтоб возмогли ниспасть, покинув небеса,
Свет солнца благостный и свежая роса
На горы и на дол, ― конечно же, и манна
Эдема гражданам да будет богоданна.
Иные, меж собой бразды распределя,
Пусть ревностно следят, чтоб воздух, и земля,
И влага, и огонь не буйствовали доле,
Но подлежали бы Адама грозной воле;
В телохранители ― идти ещё иным:
Адама каждый шаг да будет охраним,
И волосок его беречь любой возжаждай,
Посланец Господа, небесный Ангел каждый:
Адаму пребывай бестрепетным слугой.
Господь пожаловал нам жребий сей благой».
Именно против грядущего «владычества людей» у ван ден Вондела и восстаёт Люцифер.
[5] Точно так же и в рамках христианской картины мира «В воскресение не женятся, и замуж не выходят, но пребывают как ангелы на небе» (Матф. 22:30), но при этом Льюис инкриминирует ГНИИЛИ, помимо прочего, и стремление уничтожить человеческую сексуальность: «Друг мой, вы уже отделили от деторождения то, что вы зовёте рaдостью. Более того, сaмa вaшa рaдость исчезaет. Конечно, вы тaк не думaете. Но взгляните нa вaших женщин. Больше половины фригидны! Видите? Сaмa природa нaчинaет избaвляться от aнaхронизмов. Когдa они окончaтельно исчезнут, стaнет возможной истиннaя цивилизaция. Если бы вы были крестьянином, вы бы это поняли. Стaнет ли кто пaхaть нa быкaх? Нет, нет, здесь нужны волы. Покa есть пол, порядкa не будет. Когдa человек отбросит его, человеком можно будет упрaвлять».
Льюис также ухитряется обвинить ГНИИЛИ в двух прямо противоположных желаниях, которые, с логической точки зрения, ну никак не могут сочетаться — в стремлении одновременно уничтожить сексуальный инстинкт и ввергнуть человечество во всеобщий разврат: «— Помогаю как могу, — тут же перебил его Джайлс, — хотя и не смыслю, хе-хе, в технических трудностях. Много лет положил я на эту борьбу!.. Главное — сексуальный вопрос. Я всегда говорю, надо снять эти запреты, и всё пойдёт гладко. Викторианская скрытность нам вредит, да, вредит! Дай мне волю, и каждый юноша и каждая девушка…», что выглядит нелепостью уровня «правотроцкистского блока».
[6] «— Воцарится бессмертный человек, — сказал Страйк. — О нём глаголят пророки.
— Конечно, — заметил Филострато, — поначалу это будет дано избранным, немногим…
— А потом — всем? — спросил Марк.
— Нет, — отвечал Филострато, — потом это будет дано одному. Вы ведь не глупы, мой друг? Власть человека над природой — басни для бедных. Вы знаете, как и я, что это означает власть одних над другими при помощи природы. «Человек» — абстракция. Есть лишь конкретные люди. Не человек вообще, а некий человек обретёт всё могущество. Алькасан — первый его набросок. Совершенным будет другой, возможно — я, возможно — вы <…> Алькасан был умным человеком. Теперь, когда он живёт вечно, он становится всё умнее. Позже мы облегчим его существование — надо признаться, оно сейчас не слишком комфортабельно. Вы понимаете меня? Одним мы его облегчим, другим… не очень. Мы можем поддерживать жизнь в мертвецах независимо от их воли. Тот, кто станет владыкой Вселенной, будет давать вечную жизнь, кому захочет.
— Бог дарует одним вечное блаженство, другим — вечные муки, — вставил Страйк.
— Бог? — переспросил Марк. — Я в Бога не верю.
— Да, — согласился Филострато, — Бога не было, но следует ли из этого, что его и не будет?
— Здесь, в этом доме, — сказал Страйк, — вы увидите первый набросок Вседержителя».
[7] «Сообщу вам, что соответствующие организмы существуют и выше уровня животной жизни. Слово «выше» я употребляю не в биологическом смысле. Структура макроба весьма проста. Я имею в виду другое: они долговечней, сильнее и умнее животного мира <...> В животный мир я, естественно, включаю и человека. Макробы умнее нас».
[8] Собственно, своего рода «евгенику» в сочетании с астрологией (учение о влиянии звёзд на человеческую судьбу) постулируют и протагонисты «Мерзейшей мощи»: «— Сэр, — говорил Мерлин на какой-то странной латыни, — вот тут лукавейшая дама из всех живущих на земле <...> знай, что она причинила королевству величайшее зло. Ей и её господину было суждено зачать дитя, которое, возросши, изгнало бы наших врагов на тысячу лет <...> И в отцовском роду, и в материнском, это рождение подготовили сто поколений. Если сам Господь не совершит чуда, такое сочетание людей и звёзд не повторится».
[9] «— Ваш вариант английской истории, — заметил Макфи, — не подтверждён документально.
— Документов немало, — ответил Димбл и улыбнулся, — но вы не знаете языка, на котором они написаны».
[10] В этом плане показательно тяготение Льюиса к эстетике неоплатонизма — мировоззрения, исходно восходящего к античному язычеству (хотя позднее взятому на вооружение и мыслителями авраамических религий) и исходящего из концепции наличия строгой иерархии бытия, где наш материальный мир — лишь «темница души» (ср. с практиками оярсы Малакандры — или с концепцией Земли-Тулкандры как «безмолвной планеты»). Неоплатонизм в своём изводе язычества склонялся к интерпретации античных богов не как личностных существ с определёнными чертами характера, а как воплощений определённых сил или начал мироздания, персонификаций абсолютизированных абстрактных понятий. К такой трактовке, склоняющейся к использованию даже таких сомнительных для приверженцев аврамических религий концептов, как астрология и сакрализация планет:
«Глундандра (Юпитер) из них самая большая и очень важна для малакандрийцев, но почему — я не понял. Она — «центр», «великий Мельдилорн», «трон» и «праздник». Им, конечно, прекрасно известно, что она необитаема; по крайней мере, там нет животных планетарного типа; и они не выдумывают, как язычники, что там живёт Малельдил. Однако кто-то или что-то очень важное связано с Юпитером; как всегда, «серони знают». Но мне они никогда не рассказывали» («За пределы безмолвной планеты»).
«Оба существа перед ним были бесполы. Но Малакандра, без всяких сомнений, был мужского рода (не пола!), Переландра — женского <…> Рэнсом уже не называл их Малакандрой и Переландрой, он вспомнил их земные имена. Всё больше дивясь, он повторял: «Глаза мои видели Марса и Венеру, Ареса и Афродиту». Он спросил их, как узнали о них древние поэты Земли. Откуда услышали дети Адама, «по Марс был воином, Афродита родилась из пены морской? Ведь Враг захватил Землю ещё до начала человеческой истории. Богам там нечего было делать. Откуда же мы знаем о них? Они ответили, что знание приходит на Землю кружным путём и через многих посредников. Космос — не только пространство, но и разум. Вселенная едина, это — сеть, где каждый разум соединён со всеми, цепочка вестей, где нет и не может быть секретов, разве что Малельдил строго прикажет хранить тайну. Конечно, проходя по цепи, вести искажаются, но не пропадают. В разуме падшего эльдила, захватившего нашу Землю, по-прежнему жива память о прежних товарищах. Само вещество нашего мира хранит общую память — она таится в пещерах, звенит в воздухе. Музы на самом деле есть. Легчайший вздох, говорил Вергилий, достигает грядущих поколений. Основания нашей мифологии прочнее, чем мы думаем, и всё же она очень и очень далека от правды. Тут Рэнсом и понял, почему мифология — именно такая: ведь искры небесной силы и красоты падают в болото грязи и глупости. Он мучительно покраснел — ему стало стыдно за людей, когда он взглянул на подлинного Марса и подлинную Венеру, и вспомнил, что рассказывают о них на Земле» («Переландра»).
«— Тем не менее, это так. Небесные силы представлены и на Земле, а на любой планете есть маленький непадший двойник нашего мира. Вот почему был Сатурн в Италии, Зевс в Греции. Тогда, в древности, люди встречали именно этих, земных двойников, и звали их богами. Именно с ними вступали в общение такие, как Мерлин. Те же, что обитают дальше Луны, на Землю не спускались. В нашем случае это была земная Венера, Двойник небесной Переландры.
— Вы думаете, что…
— Я знаю. Этот дом — под её влиянием. Даже в земле нашей есть медь. Кроме того, земная Венера будет сейчас очень активна. Ведь сегодня спустится её небесная сестра» («Мерзейшая мощь»).
«Рэнсом вцепился в край тахты, Мерлин сжал губы. По комнате разлился свет, который никто из людей не мог бы ни назвать, ни вообразить. Больше ничего, только свет. Сердца у обоих мужчин забились так быстро, что им показалось, будто тела их сейчас разлетятся вдребезги. Но разлетелись не тела их, а разум: желания, воспоминания, мысли дробились и снова сливались в сверкающие шарики. К их счастью, они любили стихи; тот, кто не приучен видеть и два, и три, и больше смыслов, просто не вынес бы этого. Рэнсом, много лет изучавший слово, испытывал небесное наслаждение. Он находился в самом сердце речи, в раскалённом горниле языка. Ибо сам повелитель смыслов, вестник, герольд, глашатай явился в его дом. Пришёл оярс, который всех ближе к Солнцу — Виритрильбия, звавшийся Меркурием на Земле».
«Уизер в зале не погиб. Он знал, где другая дверь, и выскользнул ещё до тигра. Понимал он не всё, но больше, чем прочие. Он видел, как действует баск-переводчик, и догадался, что силы, высшие, чем человек, пришли разрушить Беллбэри. Он знал, что смешивать языки может лишь тот, чьей душой правит Меркурий» («Мерзейшая мощь»).
