Я часто спорю с мужем — он говорит, что СССР — это традиционное общество, и что постсоветские люди по-прежнему живут по его обычаям, даже сейчас. Все эти «пергидрольные блондинки», «хабалки» и «хамы» как будто вышли из фильма, к ним нужно подмазаться и подарить «коробку конфет», чтобы они что-то сделали.
Что в них традиционного? А, например, ритуализованность жизни. Предполагается, что человек современный руководствуется здравым смыслом, а (пост)советский следует обычаю, потерявшему всякое рацио, от которого осталась лишь шелуха. Например, как есть еду с хлебом. Или — подарить коробку конфет — это сейчас вообще зачем? Каждый более-менее обеспеченный человек в состоянии сам себе купить конфеты, когда захочет. Дефицита нет, а конфеты всё ещё дарят. Можно провести аналогию с тем, что случилось с официальным языком в позднем СССР: осталась только речь, определённые клишированные слова, за которыми ничего не стояло.
Сюда можно отнести и клановость с непотизмом. Подобно члену первобытного племени, карикатурный (пост)советский человек тянет всё в дом, ему наплевать на членов других групп. Когда можно оттяпать сочный кусок пирога, он не подумает о том, всем ли досталось. Особенно если вместо пирога будут деньги или жилплощадь.
Это — довольно красочные образы. Но близки ли они к реальности? Увы, всё не так просто, как могло бы показаться. Если вы когда-либо жили продолжительное время в другой стране, вы, возможно, с удивлением могли обнаружить, что являетесь носителем миллиона привычек, которые совершенно неудобны в новом контексте. И несмотря на это, часто люди продолжают их придерживаться, не переосмысляя полезность. Что касается непотизма и клановости — людям «современных» обществ они тоже не чужды. Особенно когда речь идёт о теневой экономике, где гарантии закона не работают.
Но я тут не для того, чтобы уличить читателя в традиционности, а для того, чтобы разобраться, какая бывает традиционность и в каком смысле СССР можно назвать традиционным, а в каком — модерным.
Рационализм + архаичное общество = …
Начнём с наивной историографии. Некий ЖЖ-юзер a_eliseev в 2006 писал:
Многомерность «совка» есть тот отпечаток, который наложило почившее в прошлом веке традиционное общество. В мире Традиции каждый человек выступает как минимум в двух ярчайших социокультурных ипостасях. <...> … простой крестьянин соединяет в себе черты и собственника, и труженика. <...> Попав в советский город, крестьянин, в массе своей сохранил общинную многомерность труженика-собственника. <...> Но почему же ему удалось сохранить эту самую многомерность традиционного строя? Коммунисты искренне рушили традиционное общество, но, сам процесс разрушения до конца не довели. У нас слишком уж быстрыми темпами проводилась урбанизация — торопились с форсированной индустриализацией. А потом, при Хрущеве и Брежневе, деревня перетекала в город огромными темпами — уже без всякой экономической нужды, по инерции. Перетекало и общинное самосознание, которое очень далеко от сознания городского, индустриального, ограниченного правовыми формальностями, которые жёстко определяют права и обязанности каждого человека-функции. Самое главное, что советский город вовсе и не пытался сделать из вчерашнего крестьянина стопроцентного горожанина-индустриалиста, ведь такой горожанин неминуемо стал бы «буржуем» (хоть и мельчайшим, хоть и в мечтаниях). От него требовали самую «малость» — научиться работать на заводе и быть лояльным к советской власти.
Ближе всего точка зрения a_eliseev к размышлениям польского философа Лешека Колаковского (Leszek Kołakowski), который писал: «Марксизм соединил страсть к рационализму и технологии, при этом желая оставить архаичное общество — фабрика и афинская агора [метафора общинности — А. А.] должны были слиться в одно».
Такая позиция заостряет внимание на нескольких важных моментах. Например, автор противопоставляет общинному/традиционному сознанию сознание «индустриальное, ограниченное правовыми формальностями, которые жёстко определяют права и обязанности каждого человека-функции». Легко увидеть в этом отсылку к западной либеральной демократии. Автор также замечает, что проект по созданию нового человека не удался, потому что «процесс разрушения до конца не довели».
По этим пунктам с a_eliseev согласились бы и некоторые зарубежные историки-советологи, а именно из лагеря традиционалистов и неотрадиционалистов. Что это за звери такие? После развала Союза советологи подняли вопрос «традиционного/современного» в отношении ушедшей в прошлое страны, и тут же разделились по нему на несколько лагерей. Учёные из одного, «модернисты», во главе со Стивеном Коткиным (Stephen Mark Kotkin) из Принстонского университета (Princeton University), утверждали, что Советский союз можно по многим параметрам считать модерным. Другой лагерь во главе с Шейлой Фицпатрик (Sheila Fitzpatrick) из Чикагского университета (The University of Chicago) отстаивал точку зрения, что в СССР было традиционное общество, хоть и с приставкой «нео» (назовём их «неотрадиционалисты»). Но это было не то же общество и та же традиция, что при царе: в 1930-е годы произошла реархаизация, люди пришли к другому, но всё же традиционному мировоззрению. Историки из ещё одного лагеря утверждают, что модерности в СССР вообще не было, и из ещё одного — что в каждой стране была своя модерность.
Я далее опишу, на чём эти учёные строили свои позиции, но перед этим необходимо сделать одно отступление и прояснить, что такое модерность. А она — довольно нечёткое и зонтичное понятие. Можно говорить про модерность как про:
- главенство научного знания и рационализма над всеми остальными видами знаний, например, религией;
- ускорение перемещений людей, массовые переселения, перекройку карт этничностей и идентичностей;
- массовое производство, массовую культуру, массовую политику и др., то, что Ортега-и-Гассет назвал массовизацией.
Можно выделять много разных «главных» критериев, которые будут тесно связаны между собой. И в то же время всегда будут оставаться те, по которым то или иное общество не является модерным. То есть, получается, что «модерность» — это идеальный тип, сродни «демократии». От того, какие критерии мы назовём главными, будет зависеть определение СССР как традиционного или модерного. И именно о них спорят историки и культурологи.
При этом важно отличать модерность (modernity) от модернизации (modernization). С последней всё понятно — это совокупность таких процессов, как индустриализация, урбанизация, повышение грамотности и секуляризация. Модернизация телеологична, направлена от худшей жизни к лучшей. Модерность же — это не только и не столько проекты и их реальные результаты, сколько семантическое поле, в котором эти проекты находятся. Другими словами, то, что у людей, в том числе, у управленцев, в головах. При этом модерность — это не оценочная категория. Когда историки говорят, что что-то модерно или немодерно, они не имеют в виду, что это что-то имманентно хорошо или плохо.
Не стоит забывать, впрочем, что и та, и другая категория — это теоретические рамки, предложенные «западными» теоретиками и удобные для анализа явлений «западного» общества.
Давайте теперь посмотрим, каковы основные реперные точки, вокруг которых ведутся споры.
Кровопролития — это «современно»?
Вернёмся к цитате из ЖЖ и вспомним, что автор сводит противопоставление «модерное — традиционное» к «либеральная демократия — не либеральная демократия». То же самое делают и «историки-неотрадиционалисты». Но правильно ли говорить, что везде, где не было либеральной демократии, не было модерности? Представители лагеря «модернистов» ставят вопрос ребром: а являются ли либеральные свободы и рыночная экономика обязательными атрибутами модерности? Была ли, например, Германия 30—40-х модерной? В Германии со свободами было не очень — они были не для всех. Поэтому можно подумать, что нет, не была. Но тут мы наткнёмся на парадокс: некоторые принципы, на которых был основан нацистский режим, корнями уходят в эпоху Просвещения. Идеи измерять черепа, выстраивать их в ряд от плохих к хорошим, стали возможными в рамках рационализма и утилитаризма. Об этом пишет, например, Детлев Пойкерт (Detlev J. K. Peukert) в эссе «Происхождение окончательного решения еврейского вопроса из духа науки» (The genesis of the final solution from the spirit of science). Причём здесь Просвещение? Да модерность (как набор идей) сама вырастает из Просвещения, она — это «контр» и «постпросвещение». То есть, в этом смысле Германия 30-х была очень даже модерной.
С Германией есть и другая проблема — совместима ли модерность с кровопролитиями? Это, конечно, вопрос этики и идеологии, но исследователи всё равно берутся на него ответить. Например, Кейт Браун (Kate Brown) из университета Мэриленда в Балтиморе (University of Maryland, Baltimore), напоминает нам, что и в режимах, которые мы привыкли считать эталонно модерными, были сопоставимые с противопоставляемыми им человеческие жертвы. Так, между 1880 и 1900 на работах в США умерло 700 000 рабочих, и это сравнимо с количеством людей, умерших в советских лагерях между 1934 и 1947 (~964 000).
В зависимости от того, как мы будем отвечать на эти вопросы, мы назовём и СССР модерным или традиционным.
Сталинизм — поворотная точка
Как классифицировать период сталинизма? Здесь тоже может быть много вопросов и много вариантов ответа. «Историки-неотрадиционалисты», например, соглашаются, что модерность была в СССР в 20-е, а в период после НЭПа произошла реархаизация: государство резко ограничило связи с внешним миром; власть была мифологизирована; национальная политика проводилась в духе эссенциализма. Всё это противоположно модерному в глазах таких исследователей. Также в идеальном модерном мире, в котором общественная жизнь сведена к функциям, власть имеет безличный характер, ею наделены абстрактные институты, такие как всеобщее тайное голосование, представительные органы и т. д. В противоположность этому, в СССР конца 1930-х власть окончательно закрепилась за одной конкретной партией, персонифицированной в массовом сознании в фигуре конкретного правителя. (Кроме того, во власти продолжали существовать патронажные связи и блат — а это также элемент личного в машине власти).
Проект создания нового человека тоже провалился, утверждают «неотрадиционалисты». Новый современный человек должен быть рациональным, руководствоваться знаниями и эмпирикой. Вместо знаний же советская пропаганда дала людям миф, реализованный в героическом эпосе. Пример такого эпоса — роман А. Фадеева «Разгром», где главный герой, командир отряда, в себе собрал все идеальные для советского человека качества. Этот пласт литературы, как и соцреалистической живописи и кинематографа, предназначен внушать восхищение и желание подражать. Но это в корне противоположно модерной установке на критическое восприятие.
Всё, что не модерно, традиционно?
Другие исследователи говорят, что не только то, что было до расцвета сталинизма, но и всё, что было до 1990-х годов, было альтернативной формой модерности. После государственного переворота же проект «другой модерности» был провален. Например, Джеймс Скотт (James Scott) называл то, что происходило в Союзе, высоким модернизмом, так как считал, что активное вмешательство государства в жизнь граждан (в т. ч. предоставление социальных гарантий), советский промышленный фордизм, попытка прыгнуть выше головы, — всё это сверхсовременно.
Сам СССР явно себя позиционировал как альтернативную форму модерности — под государственным управлением. Это видно, например, по эстетике культурной продукции 1960—70-х (музыке, дизайну интерьера), которая демонстрировалась иностранцам на выставках как внутри Союза, так и на мероприятиях за границей.
Сторонники теории альтернативной модерности / множественных модерностей добавляют: а стоит ли принимать дихотомию «модерное/традиционное» по умолчанию? Действительно ли всё, что не модерно, — то традиционно? Может быть, есть другие варианты, что-то третье, не модерное, но и не традиционное априори? Имея в виду это, историки-советологи приходят к мысли о множественных вариантах модерности. Один из видных теоретиков в этом русле — Шмуэль Эйзенштадт (Shmuel Noah Eisenstadt). Согласно теории множественных модерностей, в каждой стране, в каждое время, модерность протекает со своими особенными характеристиками. Формы модерности составляются из множества типов институциональных структур, переплетающихся поверх межгосударственных границ. Разные модерности — они как лоскутные одеяла: заимствуют что-то из прошлого, что-то из соседней страны, и лепят из этого что-то своё.
Такие историки говорят, что Союз был общинно-традиционным в одних аспектах и был прогрессивным в других, в которых, может, и западные демократии не были в авангарде (например в том, что касается внедрения промышленного фордизма или политической мобилизации массовой культуры).
И на самом деле «неотрадиционалисты» соглашаются, что в каких-то аспектах в СССР была модерность. А «модернисты» соглашаются, что в каких-то аспектах СССР был традиционным (особенно если смотреть на результаты амбициозных проектов, а не на их программу).
Зачем тогда вообще об этом говорить? Да затем, что в таких рассуждениях и оттачивается само понятие, основополагающее не только для большого пласта социальной науки, но и для того, как мы осмысляем сами себя.
Разбирая маргинальные кейсы, такие как была ли модерность в СССР, мы стараемся ответить на вопросы, кто мы, куда мы идём, а для этого важно понимать, откуда.
* * *
Теоретические выкладки автора основаны на рассуждениях Майкла Дэвида-Фокса (Michael David-Fox), историка из Джорджтаунского университета (Georgetown University).
