Я сижу в квартире в центре Петербурга в гостях у подруги, которая давно работает в одной приличной НГО. Разговор зашел о политике — я утверждаю, что политическая борьба имеет смысл, хотя часто её результат не виден. Она мне отвечает, что когда-то занималась активизмом, но потом перестала. «Только малыми делами можно достичь результата, хоть и небольшого — я недавно помогла одному иностранному рабочему из Узбекистана отстоять очередь в ФМС и получить вид на жительство в России. Всё остальное — выборы, демонстрации, забастовки — не имеет смысла», — говорит она.
***
Сейчас неудивительно встречать разочарование в больших политических нарративах: в советское время они были везде, но не помогли построить идеальное общество. Политическая риторика превратилась в ритуал, в ширму, маскировавшую деятельность совершенно иного рода (об этом есть книга Алексея Юрчака «Это было навсегда, пока не кончилось»). Язык политики в позднем СССР получил репутацию лицемерного и фальшивого, и поэтому тогда (и до сих пор) мало кто хотел ассоциировать себя с политикой.
В противоположность публичной сфере, в которой делается «грязная и нечестная» политика, личная сфера стала восприниматься как локус искренности и «настоящей жизни». Поэтому фокус социальной активности постепенно сместился на частную жизнь и на предметы, которые эту частную жизнь окружают — одежду, еду, отношения. Люди использовали политический язык как инструмент, чтобы остаться на плаву, чтобы заполнять отчёты и как-то функционировать, но на самом деле их интересовали джинсы-варёнки и прочий дефицитный товар. Таким образом, через смещение фокуса с публичного на личное, постепенно происходил процесс деполитизации людей, который не остановила даже смена политического режима 1990-х.
«Испарение» политической составляющей жизни — явление, к сожалению, не уникальное для постсоветского пространства. В разных странах оно случалось по разным причинам. Например, в Америке долго выкристаллизовывался публичный дискурс, лишённый апелляций к политике. Разного рода государственным институциям было выгодно, когда граждане, которые с ними взаимодействовали, придерживались стратегии «малых дел» и не конфликтовали с существующими структурами власти. Поэтому их действия и манеру подачи проблем поощряли, а других — нет. Из-за этого в публичной сфере стали доминировать аполитичные гражданские организации, адепты малых дел.
Теория малых дел была изначально выдвинута в конце XIX века на либеральном фланге народнических кругов в России. Её сторонники предполагали, что можно улучшить положение народа, если действовать на местах — можно пойти работать учителем в сельскую школу или распространять современную сельскохозяйственную технику. Политическая активности и насильственное изменение структур — не тот метод, который приведёт к чему-то хорошему, считали они.
Сейчас те, кого я условно называю «сторонниками малых дел», — это гражданские активисты, которые занимаются переустройством своего двора, помогают отдельно взятым иностранным рабочим или организуют языковые школы для их детей (в России такие активисты более политизированы, чем, например, в США, об этом расскажу дальше). По большому счёту, они частично выполняют действия, за которые должно быть ответственно государство. Они часто не критикуют сложившиеся структуры власти, если что-то идёт не так, как они хотели бы. Вместо этого они самоорганизуются и решают локальную проблему, но не решают глобальные.
Старательные аполитичные субъекты
Нина Элиазоф (Nina Eliasoph), профессор социологии из Университета Южной Калифорнии (University of Southern California), в своей книге Avoiding politics: how Americans produce apathy in everyday life («Избегание политики — как американцы ежедневно генерируют апатию») описывает три группы людей, которые она наблюдала в течение нескольких лет в 1990-е годы, из которых я для краткости выбрала две. Все эти группы находятся в одном городе, который исследовательница условно называет Амарго. Это небольшой провинциальный американский город, в котором есть несколько проблем — завод поблизости загрязняет окружающую среду; на кораблях, стоящих в гавани, используются ядерные энергетические установки, и на них иногда случаются выбросы отходов; так как в городе почти отсутствует культурная жизнь, молодёжи нечего делать, популярными развлечениями становятся алкоголь и наркотики.
Темы, интересующие Элиазоф, — это способы и мотивы избегать политических диалогов и действий (она начинала с другой темы, но в ходе исследования заметила нарочитую аполитичность каждой из трёх групп и задалась вопросом, почему так происходит). Другими словами, почему люди избегают политических тем, когда говорят в группе, о чём они говорят вместо этого и действительно ли, когда люди размышляют не в группе, они тоже избегают политических тем.
Предмет изучения Элиазоф — публичная речь, то, как люди общаются в компании. Часто социологи смотрят на то, как люди себя позиционируют по отношению к другим, к себе и к определённым темам, при помощи интервью — разговор идёт между испытуемым и интервьюером один на один. Элиазоф же анализирует, как люди говорят и позиционируют себя в свободной групповой атмосфере, какими они хотят показаться друг другу, а не исследователю.
Первое сообщество, волонтёры, — это такие люди, которые, как кажется, не могут в своей деятельности избежать вовлечения в политические дискуссии. Они непосредственно работают с последствиями политических решений или отсутствия таковых. Если во дворе нет качелей, а вместо этого дети бегают по крышам гаражей и иногда получают травмы, это может быть поводом к тому, чтобы задуматься: наверное, муниципалитет недостаточно позаботился о благоустройстве дворов. Однако волонтёры всеми силами стараются избегать таких мыслей, они ничего не ждут от властей и воспринимают как должное мысль, что если что-то не так, это полностью вина локального сообщества. Их главный ориентир — тёплый и заботящийся о своих членах коллектив и добрососедство, «как это было раньше».
Другое сообщество — «Баффало» — клуб национального танца. Это люди собираются с какой-то периодичностью потанцевать, а также встречаются в личном порядке. Культура клуба — довольно традиционалистская, мальчики и девочки отыгрывают гендерные роли, а на встречах клуба ищут партнёров. Хотя на встречах могли бы возникать дискуссии на актуальные политические темы, этого не происходит. Вместо этого члены клуба могут два часа подряд смеяться над пошлой шуткой.
«Пусть политикой занимаются эксперты»
Танцоры из клуба «Баффало» — люди с разным бэкграундом, кто-то из более благополучной семьи, кто-то — наоборот. В группе никогда не говорили про политику, даже если беседа подбиралась к этой теме очень близко. Такая атмосфера аполитичности сложилось в силу представления о политике как о скучном наборе фактов, которые нужно запомнить (не буду спекулировать, откуда такое представление вообще взялось, это отдельная тема). Если ты не можешь запомнить, то уж лучше про политику молчать, да и зачем запоминать, если это очень скучно. Если ты говоришь о политике, все это воспринимают так, будто ты пытаешься «выпендриться», побыть в центре внимания.
В личных интервью члены клуба часто отказывались выражать свою позицию и говорили, что если исследовательница хочет что-то узнать про завод, который загрязняет среду или про корабли с выбросами ядерных отходов, то ей лучше обратиться к экспертам. Тем более, за решениями проблем — это «не к нам, не к рядовым людям, которым недостаточно мозгов, чтобы всё это понять».
Кроме группы «политических невежд», в клубе была группа циников, которые кичились знанием фактов «о политике», но говорили о них, как будто это коллекция марок, с которой всё равно «ничего нельзя сделать», но которая ценна эстетически.
Элиазоф: Эти холмы такие милые, такие зелёные!
Циник 1: Знаешь, это просто холмы радиоактивного мусора, покрытые рулонами травы «Канада грин».
Элиазоф: Серьёзно?
Циник 1: Нет, это просто кучи трупов работников завода Gasco. Которые умерли, когда разгребали радиоактивные завалы.
Циник 2: Нет, ты имеешь в виду ChemOil, это там рабочие разгребали завалы.
Циник 1: Что?
Циник 2: Завод — это ChemOil.
Циник 1: Ну ладно, пусть будет ChemOil.
Элиазоф: Смотрите — токсичные коровы! Как мило!
Циник 1: Можете себе представить — токсичные бургеры, давайте откроем ресторан!
Циник 2: Да всё токсично, у нас же нет выбора, есть или не есть!
Что плохого в избегании политических разговоров? В случае с исследованием Элиазоф, в компании танцоров Буффало воцарилась весьма расистская и мизогинная атмосфера, а в разговорах доминировали шутки «ниже пояса». Многим это не нравилось, но они молчали, так как если они перебьют, это будет уже «про политику» и серьёзно, в то время как в «Баффало» принято веселиться.
«Тёплое и дружное добрососедство»
Вторая группа — волонтёры — были людьми весьма неглупыми. Часто в личных разговорах выяснялось, что они думают о политике, считают, что завод, загрязняющий окружающую среду, плох и с ним надо что-то делать, как и с выбросами ядерных отходов с кораблей. Но они избегали политических разговоров в группе. Как и почему?
Они знали, что у людей бывают разные политические взгляды и, если обсуждать их друг с другом, то можно поссориться, и тогда вся группа может развалиться, чего, конечно, нельзя допустить, или кто-то уйдёт. Удержание всех действительных членов группы и привлечение новых — это своеобразная самоцель. Логика здесь такая: чем больше волонтёров, тем больше гамбургеров можно раздать на школьном мероприятии, тем лучше удастся продемонстрировать окружающим, что возможно «тёплое дружное добрососедство, какое было в старые добрые времена». И тогда к этому добрососедству будет присоединяться больше людей, и в итоге все станут активными вовлечёнными в жизнь локального сообщества гражданами. Для этого про политику говорить запрещалось — избегание политики служило сохранению и увеличению группы, производящей на жителей (да и на самих волонтёров) впечатление сильного сообщества энтузиастов.
С такой же целью (расширить сеть ответственных соседей) волонтёры избегали политически окрашенных действий: они «не принесут видимых или даже невидимых результатов». Им хотелось получить видимый результат быстро, чтобы другие жители города увидели его и присоединились. Поэтому они всегда ограничивали себя малыми делами — чтобы компенсировать отсутствие социальной жизни у молодёжи, они организовывали фестиваль и раздавали на нём гамбургеры. С проблемой наркотиков они боролись через личную помощь каждому конкретному нуждающемуся.
Интересно, что когда волонтёрам приходилось говорить на публике (в телевизионных выступлениях, на митингах, в групповых собраниях) о политических проблемах (потому что они, например, работали с проблемой наркотиков или плохой посещаемостью школ), то они не говорили «всех волнует, что у нас много подростков употребляют амфетамин, и всем будет лучше, если с этим что-то сделают», а говорили «меня волнует, что мой ребёнок будет расти в такой обстановке». Даже если у волонтёров не было детей или дети были взрослые, всё равно использовалась отсылка к гипотетическим детям, чтобы перевести проблему из сферы социального в сферу личного. Хотя в персональных интервью выяснялось, что на самом деле людей интересует, что в мире происходит глобально, и они видят себя вовлечёнными в эти процессы.
Просто в какой-то момент в публичной сфере произошёл перелом — политическая речь стала казаться циничной, и тогда «легитимными» и «искренними» начали казаться лишь заявления «это для меня и детей», «это близко к дому».
Протесты на Болотной — политизация аполитичности?
Исследователи из Лаборатории публичной социологии (Public Sociology Lab, PSLab) скоро опубликуют статью про российских активистов, в которой они обнаруживают сценарии, отходящие от описанных Элиазоф. Стоит начать с того, что в России был аналог описываемых Элиазоф волонтёров — это гражданские активисты, люди, которые противостояли вырубке леса, отдачам скверов под застройку или постройке «Газоскрёба», газпромовского небоскрёба, в Санкт-Петербурге. Эти люди были против каких-то происходящих вещей, но не готовы были заниматься политикой в более узком понимании — баллотироваться в районные депутаты, например. Потому что политика — это вещь профанированная ещё в советское время, ею заниматься «бессмысленно и беспощадно». То есть, они вели себя как волонтёры — работали над локальными изменениями и не думали про глобальные. Это были активисты «доболотного» образца.
Наталья Савельева, Олег Журавлёв, Светлана Ерпылёва и другие участники PSLab исследовали таких гражданских активистов до и после протестов 2012 года. Они обнаружили следующее. В протестах 2012-го года участвовали в основном недавно политизированные люди, которым совместный опыт оппозиционных митингов дал общую протестную идентичность. По прошествии некоторого времени участники поняли, что протесты не дают никакого видимого результата, и разочаровались в них. И тогда они ушли «во дворы», делать там своё «близко к дому» и «для детей».
Только это «близко к дому» отличалось от локального активизма в «доболотный» период. В постболотном активизме мобилизация происходила вокруг желания продолжать коллективное действие. Протестующие, которые познакомились с другими такими же протестующими на выборных участках, работая наблюдателями, решали основать активистскую группу в своём районе, а потом уже искали, чем заняться. Сами предметы и районы, конечно, становились важны, но потом — когда активисты их переоткрывали для себя. Но важнее всего для них был не район, а опыт коллективного действия, который они пережили на Болотной, и который важно было сохранить.
Активисты доболотного периода, как и волонтёры из книги Элиазоф, были эмоционально привязаны к набору любимых мест и реагировали на возникающие проблемы. Решение проблем для них не было политически важным. Активисты постболотного периода, когда они переключились на работу на местах, огранизовывались вокруг людей, а не вокруг вещей. Они занимались не реактивным, а проактивным активизмом, и их «реальные дела» по благоустройству жизни в районе уже не были противопоставлены политике, а наоборот, являлись агитационным аргументом «они, люди во власти, не делают, а мы делаем».
Теперь на районы и объекты проецировались оппозиционные смыслы — занимаясь малыми делами, активисты как бы занимались борьбой с режимом.
Хотя на первый взгляд ничего не изменилось с доболотного периода, на самом деле произошли такие изменения, которые позволили политизировать дискурс «близко к дому» и «для детей». В этом заключается своего рода уникальность российского опыта
Литература:
- Юрчак, А., 2016. Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение: Последнее советское поколение. Новое литературное обозрение.
- Eliasoph, N., 1998. Avoiding politics: How Americans produce apathy in everyday life. Cambridge University Press.