Все поведенческие механизмы в первом приближении можно поделить на инстинктивные и выученные — выработанные на опыте, с участием прямого или опосредованного обучения, либо собственной рассудочной деятельности. С учётом того, что инстинктивный акт уже у птиц-млекопитающих не функционален без «доводки», связанной с опытом осуществления, а выученные реакции часто формируют по «матрице инстинктивных» о чём см. ниже, это деление является самым существенным. Механизмы (и действия) той и другой категории, будучи противоположностями друг другу (в первую очередь по гибкости и открытости схем реагирования, сказывающихся на способности к переделке, и по наличию/отсутствию так называемого инстинктивного смещения Брелендов), однако, демонстрируют явные конструктивные параллелизмы между собой.
Дело в том, что для исследования целенаправленного поведения грызунов во время стресса часто используют их помещение в воду, скажем, плаванье и ныряние в лабиринте.
В работе Н. А. Бондаренко с соавт. (2005)1 показано, что белые крысы и мыши, впервые попавшие в воду, автоматически ныряют, если голову плывущего животного накрыть стеклянной воронкой так, чтобы оно коснулось вибриссами «потолка». В этих условиях ныряют 100% беспородных белых крыс и 85% беспородных белых мышей. Глубина погружения воронки на ныряние не влияла.
Помещение животных внутрь узкого цилиндра, нижним концом опущенного в воду (что требуется в ряде опытов по экстраполяции) индуцировало ныряние 83% белых крыс и только 10% мышей. В широкой ёмкости с водой ныряло лишь 32% крыс, а мыши вообще не ныряли. То есть ныряние легче всего вызвать, помещая животное в узкое, закрытое сверху пространство. Следовательно, вода, как субстанция, в которой находятся грызуны, сама по себе ныряния не индуцирует. Если зверьки стоят в воде «по плечи», они никогда не пытаются окунать голову и обследовать дно. Ныряние возникает лишь тогда, когда воды достаточно, чтобы заставить зверька плавать или хотя бы стоять на задних ногах, держа голову над поверхностью.
Помимо крыс и мышей ныряние под воронкой демонстрируют монгольские песчанки, хлопковые крысы и сирийские хомячки. Анализ моторики ныряния перечисленных видов, произведённый по видеозаписям, показал, что движения ныряния производны от движений закапывания в грунт. Авторы предполагают, что ныряние закрепилось в филогенезе грызунов как форма норного, а не водного поведения, и является аналогом инстинктивной реакции закапывания в условиях, когда путь вверх по норе закрыт. Ясно, что это эффективно при нахождении зверька, как в сыпучей среде, так и в воде.
Дальше они исследовали, является ли ныряние инстинктивным у всех видов и во всех ситуациях. Для этого оценивали способность животных к угашению реакции ныряния в условиях, когда она безрезультатна; понятно, что чем выше вклад обучения в реализацию данного поведения, тем эффективнее оно угасает. Для этого белых беспородных крыс помещали в воду внутри длинной воронки, нижние края которой упираются в дно бассейна с водой, так что ныряние не избавляет зверька. Среднее число ныряний за 4 мин у одного животного тут было 20,5, а динамика угашения реакции во времени отсутствует. Повторная (даже через 24 ч) экспозиция крыс к экспериментальным условиям снова индуцировала реакцию ныряния. Поскольку ныряние в воронке не угасает при отсутствии подкрепления, авторы квалифицируют эту реакцию как инстинктивную.
А дальше авторы сравнили поведение ныряния молодых (3—5) недель и взрослых (8 недель) белых беспородных крыс. Оказывается, под воронкой ныряют и те, и другие, а в узком цилиндре — только взрослые, молодые его терпят. Фармакологические опыты также показали разницу в нырянии под воронкой и в цилиндре. Ныряние в цилиндре полностью исчезало у крыс, получивших высокие дозы психомиметиков амфетамина и L-диоксифенилаланина, а ныряние под воронкой у этих зверей не менялось. Это позволило предположить, что ныряние в цилиндре — реакция выученная, сформировавшаяся на основе инстинктивной «матрицы» ныряния под воронкой, как это предполагается в модели К.А. Никольской (инстинкт как матрица для развития приобретённого поведения). Для проверки этой гипотезы изучали динамику угашения поведения ныряния крыс в узком цилиндре. Для этого к низу цилиндра приделали раструб, достигавший дна ёмкости с водой, так что крыса после каждого ныряния должна была возвращаться обратно внутрь цилиндра. Оказалось, что в этих условиях (в отличие от ныряния под воронкой) реакция ныряния быстро угасает: за те же 4 мин зверьки сделали в среднем всего 2,4 нырка, и все — в первые 60 секунд опыта. Повторное (через 24 часа) помещение животных в экспериментальную установку не вызвало никаких попыток нырнуть. То есть, это ныряние в цилиндре угашается при отрицательном подкреплении; также обнаружили, что на него влияет положительное подкрепление. Если крысе дать вынырнуть из-под цилиндра, и после этого вернуть её в жилую клетку, то после этого она ныряет и в ситуациях, где интактные животные не ныряют, например, в широком сосуде с водой.
То есть взрослые крысы в течение жизни развивают приобретённые реакции на основе инстинктивного репертуара, имеющегося уже у молодых. Поэтому внешне первые сходны со вторыми, но вот область осуществления и характер управления их — совсем другие. И, что вполне логично, гиперактивность дофаминэргических систем мозга разрушает способность формировать приобретённые реакции.
Ещё один пример, что один и тот же паттерн поведения у одних видов может быть инстинктивным (и, соответственно, врождённым), у другого же, очень близкого — полностью выучиваемым. Alice Exnerová et al. (2006) исследовали, как разные европейские виды синиц (лазоревка Parus caeruleus, большая P. major, хохлатая P. cristatus и московка P. ater) избегают невкусных и ядовитых жертв с предостерегающей окраской. Для этого использовали число клевков подопытных птиц, доставшихся красным или чёрным особям клопа-солдатика Pyrrhocoris apterus в сравнении с ними же, но крашенным в бурый цвет, без предостерегающей окраски. Большинство птиц из природы избегало первых и клевало вторых; исключением были московки. Дальше смотрели реакции «наивных» птиц, выращенных в неволе и клопов этих не видевших. «Наивные» лазоревки и московки реагировали также как и в природе, т. е. у них избегание апосемантически окрашенных жертв было врождённым, но «наивные» большаки с гренадёрками — нет.
Так или иначе, отслеживать вышеназванные изоморфизмы полезно для понимания связи биологического и социального. Независимо от того, идёт речь об общественной жизни людей или о социальности животных, ибо первая не возникает в готовом виде, как Афина из головы Зевса, а преемственно развивается из предшествующей социальности предковых видов приматов, которая в процессе антропогенеза постепенно усиливается и всё больше берёт под контроль «биологическое».
Хотя уже у приматов этот контроль и управление достаточно сильны: если человек с нормальными генами/биологией и без должной социализации это Маугли, то обезьяна в аналогичной ситуации — это обезьяна Харлоу. См. также показательный «опыт Харлоу на людях». Что вполне понятно, «анатомия человека — ключ к анатомии обезьяны» etc.
Соответственно, оба поведенческих механизма, инстинктивный и выученный, чётко делятся на 2 части, однотипные в обоих категориях. Первая отвечает за распознавание значимых ситуаций, попадание в которые требует определённой реакции поведением, действием и/или ответной сигнализацией и/или специфических форм сигналов о ситуации, поступление которых на вход системы-организм связано с таким попаданием. Вторая, исполнительная, часть отреагирует распознанную ситуацию или сигналы о ситуации, и выдаёт должный ответ (по силе и специфичности).
В случае инстинкта вторая, исполнительная часть определяется врождённым разрешающим механизмом (ВРМ). В случае выученных механизмов срабатывания так реализуются стереотипы, предрассудки, ритуалы первобытной религии, нормы традиционного общества и т.п. выработанные культурой формы «социального бессознательного», не предполагающие вербального обсуждения и вербальной рефлексии, и по автоматизму сходные с инстинктом. У всех них есть то общее, что человек этими формами поведения ещё не овладел в достаточной степени, чтобы мочь взглянуть на соответствующую деятельность отстранённо, чтобы общество могло это рационально обсуждать, разумно реформировать и т. д. (или уже упустил такую возможность, вследствие архаизации).
Причём если исполнительная часть у обоих механизмов явно не зависит от того, какое соотношение вкладов «биологического» и «социальное» в реализуемой ею реакции или деятельности, то вот набор ключевых ситуаций и пусковых образов, стимулирующих «наводку на резкость» и срабатывание распознавательной части сильно отличается в зависимости от «биологической» или «социальной» природы. Скажем, колебания уровня тестостерона могут управляться «естественной» сексуальной или агрессивной стимуляцией, их динамика будет различна у женщин и мужчин, а могут — динамикой курсов валют, как у профессиональных брокеров, или ситуацией соревнования, как у профессиональных спортсменов. Здесь уже динамика подъёмов и спадов тестостерона в связи с конкурентным напряжением и успехом/неуспехом после «рывка» не зависит от пола, хотя в среднем уровни тестостерона у мужчин и женщин различны. Понятно, что во втором случае социальные стимулы (или, точнее, культурные, связанные с дифференциацией профессий и статусов в современном обществе) замещают «биологические» в распознавательной части и, перехватив управление, управляют исполнительной частью поведенческого механизма по-своему. При этом исполнительная часть сама по себе не меняется, а является общей для всего спектра ситуаций.
Мне видится это общим правилом взаимодействия «биологического» и «социального» в поведении человека (в меньшей степени — в тех филогенетических ветвях разных групп птиц и млекопитающих, где идёт прогрессивное развитие социальности, усложнение отношений между индивидами, а за ним — рост мозга и развитие индивидуальности, подобно волкам и воронам). «Социальное» вытесняет «биологические» пусковые стимулы и ситуации, доставшиеся нам от животного прошлого, собственными ключевыми образами и пусковыми ситуациями, связанными с общественной жизнью в настоящем. И поскольку последняя у Homo sapiens (в отличие от животных), постоянно меняется, развивается и т. п., формируя историю, то «распознавательная» часть поведенческого механизма всё время также меняется и перенастраивается с более архаических схем социального взаимодействия на всё более современные. А вот «исполнительная» часть остаётся почти неизменной, ибо передаточный механизм между сигналом на входе и ответом на выходе может минимально меняться, а природа экономна.
Ситуация, когда при посредничестве системы зеркальных нейронов
— сперва действующее тело «превращает социальные взаимодействия в психические переживания» (где эмоции формируются как «тени» действий, производимых координированно с партнёром),
— затем мозг «делает из психологии биологию», запуская передаточный механизм, обеспечивающий собственно срабатывание (выброс гормонов и медиаторов, активность определённых зон мозга, следующая из того и другого активность определённых групп мышц и т.д.),
вполне изоморфна тому, что происходит у наших животных предков. А вот форма реакции (ответного действия), запущенного при срабатывании, уже вновь обуславливается культурой целиком и полностью.
«Поскольку наш мозг, по словам Иоахима Бауэра, «делает из психологии биологию», в каждом социальном явлении есть биологический «стержень», но лишь в исполнительском звене, а не в управляющей части, отвечающей за анализ контекста — распознавание пусковых ситуаций, их фильтрацию и запуск в нужный момент. Надстройка «социального» над «биологическим» как раз и проявляется в том, что первое «перехватывает управление» и подчиняет биологические по сути реакции, вроде сексуальных, родительских, агрессивных и прочих, своим, чисто социальным стимулам и ситуациям, отстраняя от руля чисто биологические влечения. Как это видно в примере с брокерами здесь, детьми здесь и так далее».
То есть, в процессе антропогенеза, когда биологическая эволюция постепенно сменяется общественной историей, социальное «седлает» существующий поведенческий механизм (уже не-инстинктивной природы, ибо все инстинктивные формы реагирования последовательно разрушаются в филогенетическом ряду приматов, в направлении от форм социальной коммуникации к повседневному поведению) и «эксплуатирует» его, подменяя его исходные цели и сигналы о целях своими, следующими из культуры. Одновременно модифицируются и реакции, служащие для достижения целей.
И вот последний пример вытеснения «биологических» пусковых объектов и ситуаций «социальными» в «распознавательной» части. В работе Christina B. Young et al. (2012) показано, что устойчивый детский страх перед математикой реализуется тем же нейробиологическим механизмом, что и все прочие фобии. В том числе страх перед змеями — он, по всей видимости, с существенным врождённым компонентом, который мы разделяем с другими приматами. Просто в наших условиях образы и ситуации, специфически связанные с математикой, «взяли под управление» распознавательную часть поведенческого механизма, вытеснив из неё первоначальные стимулы.
В отличие от прочих работ, где задействованы взрослые добровольцы, исследовали 7- и 9-летних детей. Их тестировали, чтобы зафиксировать психологическое отношение к математике: есть страх или нет? и отличить боязнь математики от неспособности решать задачи. В конечном счёте выборку собрали так, что испытуемые были примерно равны по IQ, способностям к чтению, запоминанию, и этой самой математике, но некоторые боялись. Страх проявляется в том, что ребёнку трудно выполнять контрольные или стоять у доски, но саму суть задачи он понимает легко и если этот страх снять (или поднять самооценку), всё будет нормально. Боязнь математики следует отличать от неспособности к ней: грубо говоря, человек может прекрасно соображать, но боится это делать (см. тут, п.28). Ему, но саму суть математических операций он понимает без труда.
Наряду с опросом дети проходили фМРТ-сканирование в момент, когда они решали задачи. У боящихся математики в этот момент активировалось миндалевидное тело (амигдала) — центр формирования эмоций, в том числе страха, и также часть гиппокампа — центра памяти, но сильно падала активность в участках мозга, ответственных за рабочую память и обработку числовой информации. Важно, что у боящихся математики оба процесса были сопряжены + миндалевидное тело влияло также на другие эмоциональные центры мозга. То есть, когда амигдала работала на максимуме, ребёнок решал задачу медленно и с ошибками, хотя всё понимал.
Следовательно, боязнь математики имеет под собой тот же нейрофизиологический фундамент, что прочие фобии: в ответ на пусковые стимулы или ситуации идёт гиперактивация амигдалы, подавляющая активность других зон мозга. Только пусковые стимулы и подавляемые области мозга уже иные, связанные со спецификой соответствующей культурной практики. Видимо, аналогичное замещение «биологических» стимулов/ситуаций в распознавательной части поведенческих механизмов происходит при успешном освоении соответствующих культурных практик или, наоборот, при формировании связанных с ними страхов и т. п. психологических проблем.
1Н.А.Бондаренко, О.Н.Воронцова, Н.А.Бондаренко. Этологический подход к изучению механизмов поведения ныряния у лабораторных грызунов // Поведение и поведенческая экология млекопитающих. Мат. научной конф. 4—8 октября 2005 г., Черноголовка. М.: Товарищество научных изданий КМК. С.16—19.