В первой части мы говорили про общие дороги, по которым прошли различные культуры, придумывая на ходу названия цветам в соответствии с окружающей их реальностью.
Задумывались ли вы когда-нибудь над тем, что названия цветов являются, в некотором смысле, культурно универсальными? Ведь способ, которым каждый язык разделяет видимую часть спектра, не случаен. Аналогичные названия цветов возникали в совершенно различных культурах, обладавших уникальной историей.
И хотя используемые для описания красного цвета слова были разными: red, rouge, laal, сама концепция красноты, самой яркой области в видимой части спектра, которую мы обычно ассоциируем с пламенем, клубникой, кровью или кетчупом, является общей точкой соприкосновения для большинства культур.
Что из этого следует и чем это может помочь нам при составлении общей картины окружающего мира?
Известное высказывание Шекспира гласит:
«Что значит имя? Роза пахнет розой,
Хоть розой назови ее, хоть нет».
Давайте на секунду представим, что у нас нет названия красному цвету. Потеряет ли он свой блеск или глянец? Будет ли нам труднее разглядеть красные ягоды в глубине куста?
Этот вопрос перекликается с идеей американского лингвиста Бенджамина Уорфа (Benjamin Whorf), который однажды предположил, что язык определяет восприятие окружающего мира.
Уорф писал:
«Мы расчленяем природу в направлении, подсказанном нашим родным языком. Мы выделяем в мире явлений те или иные категории и типы совсем не потому, что они (эти категории и типы) самоочевидны; напротив, мир предстаёт перед нами как калейдоскопический поток впечатлений, который должен быть организован нашим сознанием, а это значит в основном — языковой системой, хранящейся в нашем сознании».
Эта идея известна как теория лингвистической относительности, и вокруг неё было сломано немало копий. Существует большое число опровержений и разоблачений этой теории.
Самым знаменитым примером стало упоминание снега в эскимосских языках. При цитировании Уорфа количество слов для разных видов снега постоянно росло, пока в редакционной статье в The New York Times в 1984 году не достигло 100.
Американские учёные неоднократно отмечали, что такого количества слов в эскимосских языках попросту нет, а в английском, в действительности, гораздо больше одного. Указанное количество эскимосских названий снега больше говорит о доверчивости автора и небрежной проверке фактов, нежели о самом языке.
Однако если отставить гиперболы в сторону, цвета действительно помогут нам проверить гипотезу Уорфа.
Пол Кей (Paul Kay) и его коллеги в 1984 году провели сравнительный анализ английского языка и языка племени тарахумара, коренных жителей полуострова Юкатан на северо-западе Мексики. Язык тарахумара принадлежит к юто-ацтекской семье индейских языков, на котором говорят коренные племена индейцев, живущих в предгорьях Северной Америки. Как и в большинстве языков мира, в языке племени тарахумара не существует различий между понятиями «синий» и «зелёный».
Исследователи обнаружили, что носители английского языка действительно лучше различают оттенки синего и зелёного цвета по сравнению с индейцами тарахумара. Когда в языке присутствует слово для обозначения синего цвета, то его образ более отчётливо проступает в сознании носителя этого языка. Проблема заключается в том, что данный эффект очень трудно воспроизвести и он исчезает при любом вербальном отвлечении.
Учёные сделали вывод, что язык влияет на то, как мы видим и воспринимаем окружающий нас мир. Лингвистические отличия между зелёным и синим цветом лишь усиливают разницу в их восприятии.
Исследователи давали участникам эксперимента две нелингвистические задачи, и обе они включали выбор из кусочков цветного стекла того, который «больше всех отличается» по цвету от других кусочков. Оказалось, что участники лучше разделяли цвета, когда они могли воспользоваться стратегией их наименования, и это ясно демонстрирует нам, что лингвистические различия могут влиять на выполнение нелингвистических задач.
Всё это происходило в 1984 году, удалось ли нам с тех пор узнать что-нибудь новое?
Да. Открытия заставили себя ждать не очень долго, и в 2006 году экспериментальное исследование под руководством Обри Гилберт (Aubrey Gilbert) дало неожиданный результат.
Представьте себя на месте испытуемого. Вас просят смотреть на перекрестие, расположенное прямо посредине экрана. Перед вашими глазами появляется круг, состоящий из нескольких цветных плиток. Одна из плиток будет немного отличаться от остальных. Иногда она будет расположена в левой части круга, иногда — в правой. Ваша задача состоит в том, чтобы установить «лишнюю», немного отличающуюся по цвету плитку. Не отводите взгляд от перекрестия.
Довольно простое задание. В чём же заключается подвох?
Дело в том, что иногда вам будет показана вот такая картинка:
Видите разницу? В одном случае у нас есть два разных слова для обозначения цветов: «синий» и «зелёный». Именно поэтому существует некий концептуальный подход, позволяющий нам возвести стену между этими понятиями. На второй картинке цвета являются концептуально идентичными.
Вопрос, который ставили перед собой учёные, звучит так: помогут ли нам названия двух цветов лучше отличать их друг от друга? Иными словами, влияет ли наш языковой опыт на восприятие окружающего мира? Это исследование во многом было адресовано идеям Уорфа.
Как выяснилось, Уорф был прав. Во всяком случае, частично.
Исследователям удалось выяснить, что существует вполне реальная, измеримая разница в том, как мы выполняем эти два задания. В целом, испытуемым требовалось меньше времени для определения «лишней» плитки синего цвета по сравнению с плиткой зелёного цвета. Вы когда-нибудь пытались найти зелёный теннисный мяч в траве? Вполне тривиальная задача, но многим людям было бы удобнее искать синий мячик. Во втором случае сознанию проще перескочить от одной категории к другой (синий—зелёный), а в первой ситуации вам приходится иметь дело с зелёной травой и зеленоватым оттенком мяча.
Однако и здесь не обошлось без странностей. Повторяемость изучаемого события в ходе эксперимента наблюдалась только в том случае, когда непохожая плитка находилась в правой половине круга. Если плитка находилась в левой части круга, как в приведённом выше примере, то разницы во времени реакции не было. Для определения «лишней» плитки требовалось столько же времени.
Похоже, что цветовые категории имеют значение только в правой половине нашего поля зрения.
Но что может послужить причиной подобного перекоса?
Возможно, вы уже догадались. Ключевым моментом является способ обработки зрительной информации. Информация обо всем, что мы видим в правой половине зрительного поля, обрабатывается в левом полушарии мозга, а информация о том, что мы видим в левой половине зрительного поля, обрабатывается правым полушарием. Для большинства людей левое полушарие отвечает за расшифровку речи и языковые способности.
Выходит, что «языковое» полушарие нашего мозга выручает нас в трудную минуту.
Подобная асимметрия наблюдается не только у англоговорящих людей. У корейцев есть два цвета под названием юн-ду-саек и чо-рок. Англоговорящий человек назвал бы оба эти цвета зелёным. Возможно, цвет юн-ду-саек для англичанина имеет более желтоватый оттенок. Но в Корее — это два разных цвета, а не просто оттенки. И в корейском языке нет слова для зелёного цвета, который бы включал в себя юн-ду-саек и чо-рок.
а справа — чо-рок. Вы по-прежнему сможете найти «лишнюю» плитку?
Логично было бы провести похожий эксперимент, но с цветами юн-ду-саек и чо-рок вместо синего и зелёного. Учёные провели повторное исследование и выяснили, что среди лучших показателей по обнаружению «лишней» плитки носители английского языка не показали разницы между работой левого и правого полушария головного мозга, а у корейцев она была установлена.
Возможно, левое полушарие носителей корейского языка лучше воспринимает разницу между цветами юн-ду-саек и чо-рок.
Но откуда нам известно, что язык является здесь ключевым фактором? Вернёмся к предыдущему исследованию.
Учёные повторили эксперимент с цветными кругами, но на этот раз попытались вербально отвлечь участников эксперимента. Испытуемых попросили запомнить определённое слово перед каждым этапом цветового теста. Идея заключалась в том, чтобы отвлечь области головного мозга, отвечающие за понимание и интерпретацию речи.
Другой группе вместо слов было предложено запоминать демонстрируемые изображения. В этом случае области головного мозга, отвечающие за понимание и интерпретацию речи, не были задействованы, а области, отвечающие за зрительное восприятие, были загружены.
Учёные выяснили, что при вербальном отвлечении испытуемым было сложнее выделить синюю плитку среди зелёных, а сам выбор цветовых категорий вызывал определённые затруднения. Результаты эксперимента показали, что в этом случае людям было сложнее различать цвета, чем выбирать между двумя оттенками зелёного цвета. Когда вербальное отвлечение сменили на визуальное, то результаты оказались иными. Заметить синий предмет среди зелёных становится проще, и распределение цветов по категориям происходит быстрее.
Все эти утверждения справедливы только для левого полушария нашего мозга. Правому полушарию головного мозга свойственно не отмечать разницы между двумя цветовыми категориями, кроме тех случаев, когда левое полушарие «сообщает» ему об этом напрямую. На этом основании можно сделать вывод, что язык увеличивает способность левого полушария различать цвета с разными наименованиями. Культурный опыт оказывает влияние на наше восприятие, изменяя наши визуальные пристрастия в разных направлениях. Влияние работы правого полушария мозга на цветовосприятие является ещё одним аргументом в пользу теории Уорфа.
Ещё несколько работ предоставляют убедительные доказательства в поддержку лингвистической относительности. Например, Люси (Lucy), сравнивая американский английский с языком племени юкатанских майя, живущего на юго-востоке Мексики, выделяет отличительные схемы мышления, связанные с различиями в этих двух языках. Хусэйн (Huseyn) показывает, как уникальные особенности китайского языка влияют на легкость обработки информации. Гарро (Garruad), сравнивая американский английский и мексиканский испанский, демонстрирует влияние языка на цветовую память. Бэйкер (Baker) в своём исследовании воздействия языка на качество и порядок воспроизводства фигур в виде наглядных изображений также делает вывод в пользу гипотезы Уорфа.
Канадский лингвист Глисон (Gleason) однажды заметил: «Непрерывная шкала цветовых оттенков, существующая в природе, в языке представлена серией дискретных категорий… Ни собственно в свойствах спектра, ни в свойствах его восприятия человеком нет ничего, что бы вынуждало разделять его таким способом. Этот специфический метод разделения является частью структуры английского языка».
Исследования, посвященные языку и восприятию цвета, как правило, обращались к тому, как цвета разбиваются по категориям и как они называются в различных языках. Например, Браун и Леннеберг (Brown and Lenneberg) обнаружили взаимосвязь между лёгкостью языкового кодирования цвета и точностью запоминания. В их эксперименте лёгкость кодирования определялась по тому, как легко люди, говорящие на английском, приходили к согласию о названии цвета, насколько длинным было это название и как много времени им требовалось, чтобы подобрать его.
Более сильным «противником» гипотезы Уорфа оказалась теория универсальной грамматики, разработанная не менее замечательным американским лингвистом, нашим современником Ноамом Хомским (Avram Noam Chomsky). Он — один из самых цитируемых учёных в мире, живой классик, основоположник «генеративной грамматики», определившей направление развития лингвистики в ХХ веке. Одна из главных идей Хомского касалась врождённости языковых способностей. Он утверждает, что грамматика универсальна и дана человеку в готовом виде так же, как законы природы. Из тезиса о врождённости выводится тезис о глубинном единстве всех языков. А все существующие различия признаются поверхностными. Другими словами, у всех языков мира на глубинном уровне есть нечто общее, и знание общего является врождённым для человека, что и даёт ему возможность овладевать любым языком.
Итак, представьте себе мир без наименований цветов. Мы все видели его, будучи младенцами. Но помним ли мы об этом?
Психолог Анна Франклин (Anna Franklin) занимается исследованием цветовых категорий и их происхождением. Она изучает особенности цветовосприятия у младенцев, пытаясь понять, как наш мозг упорядочивает цвета.
Удивительно, но большинство детей тратят значительное количество времени, чтобы выучить названия цветов. К тому моменту, когда дети могут уверенно называть десятки объектов и предметов, основные названия цветов вызывают у них определённые трудности. Двухлетний ребёнок уже знает, что банан жёлтого цвета, а яблоко — красное, но если показать ему синюю чашку, то велики шансы, что он назовёт её «красной». Подобная путаница будет происходить ещё два года, вплоть до тех пор, пока с помощью сотен повторяющихся ситуаций и обретённого опыта четырёхлетний ребёнок не начнёт уверенно различать цвета. Дети привыкли доверять полученному опыту, а не сразу определять цвет.
Даже Чарльз Дарвин, который думал о собственных детях как об объектах научных исследований, был встревожен их медленным прогрессом в этой области [*].
«Я внимательно слежу за умственным развитием своих детей. Когда они немного подросли и выучили названия большинства предметов, я был поражён, заметив, насколько им сложно называть цвета на цветных гравюрах, хотя я неоднократно пытался научить их этому. Я отчётливо помню, как считал их дальтониками, однако впоследствии эти опасения оказались беспочвенными. […] Таким образом, сложности, с которыми сталкиваются маленькие дети при различении цветов, а особенно при их именовании, похоже, заслуживает более пристального внимания».
Дарвин явно о чём-то догадывался.
Но загадкой остаётся главное: меняется ли восприятие мира ребёнка после того, как он выучит названия цветов?
Анна Франклин и её коллеги попытались ответить на этот вопрос. Изучая малышей от двух до четырёх лет, они разделили их на две группы. Дети, которые были способны уверенно отличать синий цвет от зелёного, исследователи отнесли к группе «нарицателей», а остальных причислили к группе «слушателей». И повторили эксперимент с цветными кругами. Очевидно, что просить младенцев нажимать на кнопки, было бы не самой лучшей идеей, поэтому они просто следили за движениями их глаз и засекали время, которое требовались для того, чтобы обнаружить «лишнюю» плитку.
Задумайтесь, что это может означать.
Мозг младенца перестраивает свои внутренние связи, чтобы принять и впитать визуальный язык, и вместо правого полушария функцию категориального восприятия начинает выполнять левое полушарие. И оно будет отвечать за категориальное восприятие на протяжении всей жизни. Но детский мозг усиленно занят повторным составлением картины окружающего мира, вплоть до того мистического момента, когда всё становится на свои места.
Именно поэтому проявляйте терпение и снисходительность к маленьким исследователям мира! Помните, что им приходится непросто. И в следующий раз, когда вы посмотрите на маленького человека, ошибающегося при выборе цвета, не будьте Дарвином, постарайтесь избегать этого!
Примечания
* По всей видимости, детям Чарльза Дарвина вообще приходилось несладко:
«Ранее мне казалось, что вкусовые ощущения (по крайней мере, у моих собственных детей и у многих младенцев) сильно отличаются от ощущений взрослых людей. Это проявлялось в том, что они явно не возражали против сочетания волнистого ревеня с сахаром и молоком, который мне представляется отвратительно тошнотворной смесью; и были в полном восторге от горьких и кислых ягод и фруктов! К примеру, им очень понравились зелёный незрелый крыжовник и плоды дикой яблони».